Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Сенкевич Генрик

Наконец, голова его поравнялась с отверстием; вдруг послышался свист сабли, казак страшно вскрикнул, зашатался и упал вниз с раскроенной пополам головой.

— Коли! Коли! — закричали казаки.

В хлеве поднялся страшный шум и беспорядок, но надо всем этим царил громовой голос пана Заглобы:

— А, злодеи, людоеды! А, негодяи! Всех вас до одного перекрошу, шельмы! Узнаете вы рыцарскую руку. На мирных людей нападать ночью, в хлеву запереть шляхтича… мерзавцы! Идите, идите сюда! Влезайте!

— Коли! Коли! — кричали казаки.

— Хлев спалим!

— Я и сам спалю, свиные вы

хвосты, только с вами!

— А ну-ка разом! — крикнул старый казак. — Держать лестницу, подпирать копьями! Закройте головы снопами и вперед… Нужно взять его!

С этими словами он начал взбираться вверх, а за ним еще двое казаков. Перекладины начали трещать, лестница выгнулась еще более, но свыше двадцати сильных рук удерживало ее от падения.

Еще несколько минут, и три новых трупа свалились вниз.

Пан Заглоба, разгоряченный триумфом, рычал, как буйвол, и изрыгал такие проклятия, каких еще не слыхал свет и от которых замерла бы душа в казаках, если бы ими не начало овладевать бешенство. Некоторые из них тыкали копьями в чердак, другие карабкались на лестницу, хотя знали, что идут на верную смерть. Вдруг крики смолкли, и в дверях хлева показался сам Богун.

Он был без шапки, в одной рубашке и шароварах. Глаза его горели, в руках сверкала обнаженная сабля.

— Через крышу, собаки! — крикнул он. — Содрать солому, разобрать доски и брать живьем.

Пан Заглоба тоже увидал его.

— Подойди ты только сюда, хам! — зарычал он. — Нос и уши обрублю… шеи твоей не трону — она добыча палача. А, что? Струсил, боишься, мальчик? Связать этого негодяя!.. Слышите вы, дураки?.. Прощение получите. Что, висельник, что, кукла жидовская? Подойди, подойди! Выставь только голову на чердак. Что же ты! Я тебе буду рад, я тебя так угощу, что тебе припомнится и твой отец-дьявол, и мать-ведьма.

Доски на кровле начинали трещать. Вероятно, казаки взобрались и начали отдирать обшивку.

Заглоба слышал все это, но страх не лишал его сил. Он совершенно опьянел от битвы и крови.

"Уйду в угол, там и смерть моя", — подумал он. Но в эту самую минуту на дворе раздались выстрелы, и несколько казаков торопливо вбежали в хлев.

— Батька! Батька! — отчаянно кричали они. — Иди сюда!

Пан Заглоба в первую минуту не понял, что произошло, и удивился. Он приблизился к отверстию, заглянул туда — хлев пуст. Доски на крыше более не трещат.

— Что такое? Что такое? — громко спросил он. — А! Понимаю. Они хотят поджечь хлев и стреляют в крышу из пистолетов.

А на дворе шум становился все сильнее. Выстрелы, смешанные с криками, стук железа… "Боже, не битва ли это?" — подумал пан Заглоба и подскочил к проделанному им отверстию в крыше.

Один взгляд — и у него ноги подкосились от радости. На дворе кипела битва, вернее сказать, пан Заглоба увидел страшный погром богуновых казаков. Застигнутые врасплох, под беглым огнем из ружей и пистолетов, теснимые от плетня к плетню, от хаты к амбарам, казаки гибли почти без сопротивления. Солдаты в красной одежде, преследуя обезумевшую толпу, не дозволяли ей ни сформироваться, ни обнажить саблю, ни осмотреться, ни сесть на коней. Защищались только отдельные кучки, другие, побросав сабли и копья, старались проползти под плетень,

застревали между жердями, перелезали поверху, выли нечеловеческими голосами. Несчастным казалось, что сам князь Еремия, как орел, неожиданно упал им на голову со всей своей силой. У них не было времени опамятоваться, оглядеться; крики неприятеля, свист сабель, ружейные залпы гнали их вперед, горячее конское дыхание обжигало им спины. "Люди, спасайтесь!" — неслось со всех сторон. "Бей, режь!" — кричал в свою очередь неприятель.

И увидел, наконец, пан Заглоба пана Володыевского, как тот, стоя у ворот во главе нескольких солдат, командовал боем и только изредка направлял своего гнедого коня в середину свалки, а где побывает пан Володыевский, там тотчас же падает человек, иногда без всякого крика. О, пан Володыевский — фехтмейстер из фехтмейстеров, солдат по призванию. Он в битве ничего не упускает из поля зрения, поправит, что нужно, и снова на место, словно опытный капельмейстер, который иногда возьмет скрипку в руки, а сам не спускает бдительного ока со своего оркестра.

Пан Заглоба начал неистово стучать ногами по настилу и хлопать в ладони:

— Бей их, бей, убивай! Ну, еще, всех их вырезать до единого!

Так кричал пан Заглоба, совершенно забыв о своем положении, но потом взору его представилось еще более приятное зрелище: вот, окруженный несколькими десятками казаков, вихрем летит Богун, а за ним гонится пан Володыевский со своими солдатами. "Бей! — крикнул было Заглоба, — это Богун", но голос его не был услышан, а тем временем Богун перескочил через плетень, пан Володыевский за ним. Некоторые остались на дворе, у других лошади не осилили преграды. Смотрит Заглоба: Богун на равнине, и пан Володыевский на равнине. Казаки рассыпались в разные стороны, преследование стало в одиночку. У Заглобы захватило дух, глаза чуть не вылезли из орбит… Что видит он? Вот Володыевский настигает Богуна, как охотничья собака кабана, атаман оборачивается, достает саблю… "Дерутся", — кричит Заглоба… еще минута, и Богун падает вместе с конем, а Володыевский перескакивает через него и гонится за другими.

Но Богун жив, он поднимается с земли и бежит к скалам, поросшим кустарником.

— Держи, держи, — рычит Заглоба, — то Богун!

А вот летит новая ватага казаков, которая пряталась за пригорком, а теперь, обнаруженная, ищет нового пути в бегстве. За ними, на расстоянии сотни сажен, видны польские солдаты. Ватага догоняет Богуна, подхватывает его и увозит с собой. Наконец, все исчезает за поворотом оврага.

На дворе — полнейшая тишина, потому что даже солдаты пана Заглобы, отбитые Володыевским, овладели казацкими конями и поскакали вместе со своими вдогонку за растерявшимся неприятелем.

Пан Заглоба спустил лестницу, вышел на двор и оглянулся вокруг.

— Я свободен…

На дворе полегло множество казацких и польских воинов. Шляхтич медленно проходил между ними, внимательно осматривая каждого, наконец, склонился над одним.

Через минуту он выпрямился с жестяной флягой в руке.

— Полная, — самодовольно сказал он.

Он приложил манерку к губам.

— Неплоха!

Тут он снова оглянулся по сторонам и вновь повторил, но уже более решительным голосом: