Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
— Скажите мне, — спросил он, — что заставляет вас идти туда, куда никто бы не пошел по доброй воле?
— Несчастье, пан воевода.
— С моей стороны нескромно было бы расспрашивать далее, — сказал Кисель. — Вы, должно быть, потеряли кого-нибудь из близких и теперь отправились на его поиски?
— Да.
— И давно это случилось?
— Прошлою весною.
— Как! И вы только теперь начинаете разыскивать? Ведь прошел почти год! Что же вы делали до сих пор?
— Дрался под знаменами русского воеводы.
— Неужели
— Я сам этого не хотел.
Кисель снова посмотрел на молодого рыцаря.
— Всем нам, служившим вместе с князем, — заговорил киевский каштелян, — известны несчастья этого рыцаря, не раз мы плакали над его злоключениями, а он предпочитал служить отчизне, вместо того чтоб заниматься своими делами. Редкий это пример в нынешнее проклятое время.
— Если вам понадобится мое ходатайство у Хмельницкого, то, поверьте, я не постесняюсь просить его содействия, — сказал Кисель.
Скшетуский снова поклонился.
— Идите, отдохните теперь, — ласково продолжал воевода. — Вы, вероятно, утомлены, как и все мы. И мы ни на минуту не имели покоя.
— Я его возьму к себе; он мой друг, — сказал ловчий Кшетовский.
— Пойдемте и мы. Кто знает, будем ли мы спать следующую ночь?
— Может быть, сном вечности, — заключил воевода.
С этими словами он удалился в спальню, а за ним разошлись и все прочие. Кшетовский повел Скшетуского на свою квартиру, которая располагалась неподалеку. Впереди шел паж с фонарем в руках.
— Какая темь, — сказал ловчий, — а вьюга все усиливается. О, пан Ян, ну и страху натерпелись мы здесь! Я думал, что день страшного суда наступил. Чернь почти приставила нож к нашим глоткам. Мы уже начинали прощаться друг с другом.
— Я находился среди черни, — сказал Скшетуский. — Завтра вечером ждут новую ватагу разбойников, которой дали знать о вас. Завтра непременно нужно выехать. Ведь вы в Киев едете?
— Все зависит от ответа Хмельницкого. К нему Четвертинский поехал. А вот и квартира моя. Войди, друг. Я приказал согреть вина, поужинаем.
В комнате у ловчего горел веселый огонь, на столе стояло дымящееся вино. Скшетуский с жадностью схватил чарку.
— Со вчерашнего дня у меня крошки во рту не было, — сказал он.
— Как ты страшно похудел. Труды ратные да сердечные печали совсем изменили тебя. Ну, говори, рассказывай. Так ты задумал искать там, среди врагов, княжну?
— Либо ее, либо смерть.
— Скорее смерть найдешь. Да откуда ты знаешь, что княжна там?
— Я ее уже везде искал.
— Где именно?
— Вдоль по Днепру, вплоть до Егорлыка. Я ездил с купцами-армянами, потому что были сведения, что она в тех краях, а теперь еду в Киев, потому что Богун должен был отвезти ее туда.
Едва поручик вымолвил имя Богуна, как ловчий схватил себя за голову.
— Боже ты мой! — воскликнул он. — Я тебе не сказал самой важной вещи. Я слышал, что Богун убит.
Скшетуский побледнел.
—
— Шляхтич, который однажды уже спас княжну, тот, что отбил знамя под Константиновом. Я встретил его, когда ехал в Замостье. Едва я его спросил, что нового, он первым делом сказал мне, что Богун убит. Я спросил, кто убил его, и он ответил: "Я". На этом мы и разъехались.
Глаза Скшетуского погасли.
— Этот шляхтич что ни слово скажет, то соврет, — сказал он. — Ему нельзя верить. Нет! Нет! Он не сладил бы с Богуном.
— А ты не виделся с ним? Он говорил, что едет к тебе в Замостье.
— Я не дождался его в Замостье. Он теперь должен быть в Збараже, но я из Каменца возвращался не через Збараж, поэтому мы и не встретились. Одному Богу только известно, правда ли и то, что он в свое время говорил мне, будто Богун скрыл ее за Ямполем и потом хочет везти на свадьбу в Киев. Может, и неправда, как, впрочем, и все, что ни говорит Заглоба.
— Тогда зачем же ты в Киев едешь?
Скшетуский молчал. Только посвист вьюги нарушал тишину, царившую в комнате.
— Ведь если Богун не убит, ты легко можешь попасть в его лапы.
— Я затем и еду, чтобы отыскать его, — глухо проговорил Скшетуский.
— Но зачем?
— Пусть сам Бог решит наше дело.
— Но он не станет драться с тобой, а просто схватит, убьет или продаст татарам.
— Я не один еду, под охраной посольства.
— Дай Бог, чтоб мы сами остались живы, а ты говоришь об охране.
— Кому жизнь в тягость, тот не боится смерти.
— Побойся Бога, Ян! Тут дело идет не о смерти, потому что она никого не минет, ведь казаки могут продать тебя на турецкие галеры.
— А ты думаешь, что мне там будет горше, чем теперь?
— Я вижу, что ты сомневаешься в милосердии Божием.
— Ты ошибаешься! Я говорю, что мне невыносимо жить на свете, но с волею Божиею я давно примирился. Я не прошу, не плачу, не проклинаю, не бьюсь головой об стену, я хочу только исполнить свой долг, пока сил и жизни моей хватит.
— Но горе убивает тебя, как медленный яд.
— Бог затем и послал горе, чтоб отравляло, и исцеление пошлет, когда пожелает.
— Против такого довода нечего возразить. Бог — единственная надежда и для нас, и для всей республики. Король поехал в Ченстохово; может быть, ему удастся умилостивить Святую Деву, иначе все мы погибнем.
Опять водворилась тишина, только за окном перекликались драгунские часовые.
— Да, да, — через несколько минут вновь заговорил ловчий. — Все мы принадлежим скорее к числу умерших, чем живых. Во всей республике люди разучились смеяться и только стонут, как этот ветер в трубе. Верил и я, что настанут лучшие времена, пока вместе с послами не приехал сюда, но теперь вижу, что мы обольщали себя ложными надеждами. Руины, война, голод, смерть и ничего более, ничего более!