Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
Скшетуский стоял в стременах, прямой, бледный, с посверкивающими глазами и обнаженной саблей в руке; полуобернувшись к драгунам; он громовым голосом повторил приказ:
— За мной!
Конские копыта застучали по замерзшей земле. Хорошо вымуштрованные драгуны повернули на месте коней, поручик стал впереди них, дал отмашку саблею, и весь отряд медленно двинулся назад, к квартирам комиссаров.
Удивление и недоумение выразилось на лицах, не исключая и Хмельницкого; в голосе и движениях поручика было что-то необычное. Никто толком не знал, входило ли внезапное удаление эскорта в программу церемониала.
Он начал объявлением прощения и милости короля Хмельницкому и всему Запорожью, но тут произошло нечто, что совершенно отвлекло общее внимание от ранее случившегося. Дзедзяла, старый полковник, стоящий около Хмельницкого, начал потряхивать своею булавой и закричал на воеводу:
— Что ты там городишь, Кисель? Король королем, но вы, королевичи, князья, шляхта, нагадили много. И ты, Кисель, кость от костей наших, оторвался от нас и пристал к шляхте. Довольно нам твоей болтовни! Мы саблей добудем то, чего нам нужно.
Воевода с укором посмотрел на Хмельницкого.
— В таком-то порядке вы, пан гетман, держите своих полковников.
— Молчи, Дзедзяла! — крикнул гетман.
— Молчи, молчи! С утра напился! — повторили другие полковники. — Пошел прочь, иначе вытолкаем отсюда.
Дзедзяла продолжал кричать, но его схватили за шиворот и вытолкали вон из круга.
Воевода продолжал свою гладкую речь о том, какие великие символы получает гетман теперь; то символы законной власти, которою раньше он пользовался только самочинно. Король, имея право покарать, прощает его за послушание, выказанное им под Замостьем, и еще потому, что прежние проступки Хмельницкого были совершены не во время его царствования. Он уверен, что Хмельницкий, так много провинившийся, будет признателен за милость и прощение, остановит пролитие крови, успокоит холопов и вступит в переговоры с комиссарами.
Хмельницкий в молчании принял булаву и знамя, которое приказал тотчас же развернуть над собою. Чернь, увидев это, радостно завыла и заглушила дальнейшие слова воеводы. На лице гетмана выразилось удовольствие. Он выждал с минуту и заговорил:
— За великую милость, которую вы передали мне от имени короля, за то, что его величество и властью над войском наградил меня, и прежние мои прегрешения прощает, смиренно благодарю. Я всегда говорил, что король будет заодно со мною против вас, лукавые вельможи и магнаты! И вот лучшее доказательство — он награждает меня за то, что я вам головы рубил; так я буду поступать и впредь, если вы ни мне, ни королю во всем не будете послушны.
Последние слова Хмельницкий проговорил, возвысив голос и хмуря брови, как будто гнев совсем овладел им. Комиссары окаменели при таком, совсем неожиданном повороте его речи. Кисель ответил спокойно:
— Король приказывает вам, пан гетман, прекратить кровопролитие и начать с нами переговоры.
— Кровь проливал не я, а литовские войска, — грубо перебил гетман. — Я получил сведения, что Радзивилл вырезал мои Мозырь и Туров, и если это правда, — ваших пленных вельмож немало у меня, — всех их сейчас же прикажу обезглавить. К переговорам сейчас
Хмельницкий пошел к своему дому, а за ним комиссары и полковники. В большой средней комнате стоял накрытый стол, сгибающийся под тяжестью добытого серебра, среди которого Кисель мог бы найти и свое из разграбленной в прошлом году Гущи. На столе возвышались горы свинины, говядины и татарского плова, по всей же комнате носился запах водки, налитой в серебряные ковши. Хмельницкий усадил по правую руку Киселя, по левую каштеляна Бжозовского и, указав рукою на горилку, сказал:
— В Варшаве говорят, что я пью ляшскую кровь, а я предпочитаю горилку, кровь оставляя собакам.
Полковники разразились хохотом, от которого задрожали стены.
Вот такой закускою угостил гетман комиссаров перед обедом, и тем пришлось проглотить это, не пикнув, дабы, как писал подкоморий львовский, "не раздразнить зверя".
Только крупные капли пота выступили на бледном лбу Киселя.
Обед начался. Полковники брали из мисок руками куски мяса. Киселю и Бжозовскому накладывал сам гетман, и начало обеда прошло в молчании, потому что каждый спешил утолить голод. В тишине слышалось только чавканье да громкое иканье обедающих; только изредка кто-нибудь бросит слово, но и оно останется без ответа. Наконец Хмельницкий, выпив несколько чарок просяной водки, вдруг обратился с вопросом к Киселю:
— Кто у вас начальствовал конвоем?
На лице Киселя отразилось беспокойство.
— Скшетуский, хороший рыцарь, — сказал он.
— Я его знаю. Но отчего же он не захотел быть при поднесении мне даров?
— Он был приставлен к нам не для представительства, а только для конвоя.
— А кто ему дал такой приказ?
— Я. Я рассудил, что было бы неуместно, если бы драгуны торчали у нас перед носом во время передачи.
— А я думаю тут другое — у этого солдата твердая душа.
Тут в беседу вмешался Яшевский.
— Мы теперь драгунов не боимся, — сказал он. — Ляхи давно когда-то были сильны ими, а теперь под Пилавцем мы убедились, что они стали теперь не те, что бивали когда-то и турок, и татар, и немцев…
— Не замойские, жулкевские, ходкевичи, хмелецкие и конецпольские, — прервал Хмельницкий, — а трусовские дети, одетые в железо. Со страху чуть не померли, как увидели нас, и убежали, хотя татар было не больше трех тысяч…
Комиссары молчали. Яства и напитки уже не шли в горло.
— Покорнейше прошу, — угощал Хмельницкий, — а то я подумаю, что наши простые казацкие кушанья не лезут в ваши панские горла.
— Если они чересчур тесны, то можно их и подрезать, — закричал Дзедзяла.
Полковники, уже порядком захмелевшие, разразились хохотом, но Хмельницкий обвел их грозным взглядом, и все утихло снова.
Кисель, больной вот уже несколько дней, был бледен, как полотно, Бжозовский же сидел красный, как рак. Наконец, он не выдержал и разразился:
— На обед мы пришли сюда или на поношение?