Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
— А, здравствуйте! Отчего не заглянете ко мне, что поделываете?
— Я все с паном Скшетуским, — ответил Заглоба.
Стражник недолюбливал Скшетуского за неприветливость и называл его иронически мудрецом. Он хорошо знал о несчастье, постигшем Скшетуского, но до поры до времени воздерживался от каких-либо комментариев на этот счет. Теперь же винные пары шумели в его голове, он взял поручика за пуговицу жупана и спросил:
— А вы все по возлюбленной плачете? Хороша была?.. А?
— Оставьте меня! — глухо сказал Скшетуский.
—
— Я спешу по делу, по службе. Пустите!
— Постойте, — настаивал Лащ с упорством пьяного человека. — Вам дело, не мне. Мною тут командовать никто не смеет.
Он понизил голос:
— Скажите лучше, хороша она была? Брови поручика нахмурились.
— Не дотрагивайтесь до моей раны.
— Не дотрагиваться? Не бойтесь. Коли хороша она была, то жива.
Лицо Скшетуского покрылось смертельной бледностью, но он сдержался и сказал:
— Пан стражник, не забывайте, с кем вы говорите.
Лащ вытаращил глаза.
— Что такое? Вы грозите, грозите мне?..
— Идите своей дорогой, пан стражник! — крикнул, дрожа от злости, Зацвилиховский.
— Ах вы, дрянь этакая! — трещал стражник. — Господа, за сабли!
Он выхватил саблю и бросился с нею на Скшетуского, но в то же мгновение сабля его была выбита из рук, а сам он с размаху растянулся на земле.
Пан Скшетуский не добивал его. Он стоял, бледный, взволнованный, посреди сбежавшейся толпы. С одной стороны подоспели солдаты стражника, с другой — солдаты Володыевского высыпали, словно пчелы из улья. Раздались крики: "Бей! Бей!". Вот засверкали обнаженные сабли, свалка могла каждую минуту перейти в битву. На счастье, сторонники Лаща, видя свою малочисленность, поостыли, схватили пана стражника и потащили его за собою.
Если б он имел дело с менее приученными к дисциплине офицерами, его, вероятно, давно бы разорвали в клочья, но старик Зацвилиховский скоро образумился, крикнул "Стой!", и сабли скрылись в ножнах.
Тем не менее, проходивший в это время пан Кушель счел своей обязанностью довести о происшедшем до сведения князя. Он торопливо вошел в его комнату и крикнул:
— Князь, солдаты рубятся между собой.
В это время дверь с грохотом распахнулась, и в комнату, словно пуля, влетел бледный от бешенства пан стражник.
— Ваше сиятельство! — орал он. — Справедливости! В вашем лагере, точно у Хмельницкого, ни на заслуги, ни на достоинство не обращают внимания! Обнажают сабли против сановников государства! Если вы не рассудите по справедливости, не приговорите к смерти дерзкого обидчика, я сам с ним расправлюсь.
Князь встал из-за стола.
— Что случилось? Кто обидел вас?
— Ваш офицер, Скшетуский.
На лице князя выразилось неподдельное изумление.
— Скшетуский?
Тут двери отворились, и вошел Зацвилиховский.
— Князь, я был свидетелем этого, — сказал он.
— Я не на очную ставку пришел сюда, а требую кары, — продолжал кричать Лащ.
Князь повернулся к нему и
— Тише, тише! — медленно и с нажимом сказал он.
Вероятно, в его взгляде или тихом голосе было действительно что-то настолько страшное, что известный своим нахальством стражник сразу умолк, точно потерял дар речи, а все присутствующие побледнели.
— Говорите вы! — приказал князь Зацвилиховскому.
Зацвилиховский передал всю суть дела и закончил так:
— Вы знаете меня, князь, знаете, что в течение всей моей семидесятилетней жизни ни одно слово лжи не замарало моих уст, и теперь, даже под присягой, я не могу ни слова выкинуть из моего рассказа.
Князь знал, что Зацвилиховский всегда говорит правду, к тому же, пан Лащ был хорошо ему известен. Тем не менее, он, не сказав ни слова, взялся за перо и начал что-то писать.
— Вы просили справедливости? Вы получите то, что просили, — сказал он стражнику; окончив свое письмо.
Стражник раскрыл было рот, хотел что-то сказать, но язык не слушался его. Наконец, он подбоченился, поклонился князю и гордо вышел из комнаты.
— Желенский, — сказал князь, — отнесите это письмо пану Скшетускому.
Пан Володыевский, который не отходил от пана Скшетуского, встревожился при виде пажа князя. Желенский, не говоря ни слова, отдал пакет и ушел. Скшетуский прочел письмо Еремии и подал его товарищу.
— Читай, — сказал он.
Пан Володыевский взглянул и вскрикнул:
— Назначение в поручики! — и кинулся на шею Скшетускому.
Звание поручика гусарской хоругви давало носившему его высокое положение в военной иерархии. В полку, где служил пан Скшетуский, ротмистром был сам князь, а поручиком пан Суффчинский из Сенчи, человек старый, давно выбывший из действительной службы. Пан Ян фактически исполнял должность и того, что вовсе не казалось странным. Во многих полках два первых чина всегда бывали номинальными. Так, например, в королевской хоругви ротмистром был сам король, в хоругви примаса — примас, поручиками — высшие придворные сановники, а должность их исполняли наместники, которых по привычке называли поручиками и ротмистрами. Таким фактическим поручиком был пан Ян, но между самим званием и исполнением сопряженных с ней обязанностей лежала целая пропасть. Благодаря новому распоряжению пан Скшетуский сразу сделался одним из высших офицеров князя-воеводы русского.
Друзья вновь пожалованного поручика радостно приносили ему свои поздравления, а он сам оставался таким же, как был: лицо его ни на минуту не утратило своей каменной неподвижности. На всем свете не было почестей, которые могли бы обрадовать его.
Все-таки он встал и пошел благодарить князя. Володыевский принялся расхаживать по комнате и потирать руки.
— Ну и ну! — повторял он. — Поручик гусарской хоругви! В таких молодых летах еще никто не получал этого звания.
— Только бы Бог возвратил ему его счастье! — сказал Заглоба.