Огонь юного сердца
Шрифт:
Постепенно я начинал забывать о том, что такое голод, бессонные ночи и беспрестанное шатание с протянутой рукой по улицам. Зарабатывали мы с Левашовым хорошо и хорошо питались. У самой нашей мастерской с раннего утра и до позднего вечера спекулянтки горланили:
Жареная картошка! Жареная картошка!
Пирожки! Теплые пирожки!
Украинский борщ! Свежий борщ!
Кому теплого молочка? Кому молочка теплого?
Навались, навались, у кого деньги завелись!..
Весь день гудело, словно в улье. Первые дни у меня от этих выкриков и постоянного шума
Всем, Петя, рот не закроешь. Жизнь такая настала, ничего не поделаешь. Терпеть нужно, сынок. А нервы в кулачке держать надо…
Я не о всех,- чувствуя себя неловко, оправдывался я,- хоть бы одной, которая с пирожками, самой горластой, рот заткнуть.
Это, брат, такая тигрица,- смеялся Левашов,- что голову разобьет и во рту поцарапает. К ней рискованно подходить, у нее глотка словно голенище - проглотит такого маленького!
– И он еще пуще захохотав.
Не проглотит,- отвечал я в нос,- я колючий.., зубы поломает.
Сенной базар затопил не только Сенную площадь и соседние скверы, но даже часть прилегающих улиц: Львовскую, Сретенскую, Рейтерскую и особенно Большую Подвальную и Бульварно-Кудрявскую. Когда однажды с пятиэтажного дома я посмотрел вниз, базар мне показался огромным прожорливым пауком-с туловищем и цепкими лапами, которые вытянулись по пяти улицам. Паук дышал, шевелился, передвигал лапами и весело шумел, заманивая людей, словно мух, в спекулянтскую паутину. При гитлеровцах, как никогда прежде, расцвела зараза спекуляции. Честные киевляне, спасаясь от голодной смерти, вынуждены были тащить на базар все, что было дома: одежду, ювелирные изделия, одеяла, мебель…
В скором времени моя роль подмастерья резко изменилась: вместо того чтобы ремонтировать обувь, мне пришлось только разносить ее заказчикам и брать деньги.
– Хватит тебе, Петя, сидеть в этой духоте, без воздуха,- сказал Левашов.- Мы уже разбогатели, хлеб у нас есть, одежда тоже, можно немного и побегать, а то ведь позеленел ты здесь.
Я с радостью взялся за новое дело - разносить обувь. Это не ремонтировать! Да и к тому же на улицу меня вообще тянуло. Города я не знал, и было очень интересно познакомиться с ним.
С каждым днем все больше и больше я убеждался в том, что мой названый отец живет не так, как все, и не так, как он это пытается показать. У него есть какая-то другая, совсем иная жизнь. А вот эта… словно сцена в театре. При мне он совсем не такой, как при людях,- не поет польских песен, не хвалит гитлеровцев и их «новый порядок», даже не смеется так. Когда наступает вечер, Левашов куда-то на всю ночь исчезает. Утром часто приходит утомленный, с воспаленными от бессонницы глазами. Как-то раз после ночи, проведенной где-то, он вернулся только к обеду и начал скрытно зашивать рукав серого пиджака, пробитый пулей. Пальцы и ладонь его левой руки были окрашены йодом…
– Вы ранены?!
– вырвалось у меня.
Немного царапнуло. Полицейский один напился
– Вы подпольщик!
– выпалил я, надеясь, что наконец все раскроется.- Я тоже хочу быть…
– Раненым?!
– Подпольщиком.
– Ты что-то не то говоришь, Петя,- сказал Левашов усмехаясь.- Каким подпольщиком? Какое подполье? С чего это ты взял?
Насупившись, я отмалчивался, ругая себя в душе за то, что не мог ничего привести в доказательство. А комиссар продолжал:
– А почему тебе, Петенька, не пришло в голову, что я принц Уэльский? Смотри не сболтни случайно еще где-нибудь на улице. Тогда от гестаповцев горя не оберешься. Им не докажешь, подпольщик ты или не подпольщик,- сразу на виселицу.
– Что вы, я ведь не маленький…
– Маленький или не маленький, а с такими вещами надо быть осторожным.
После этого разговора я больше не осмеливался заговорить о подполье, хотя дважды замечал, что комиссар передавал клиентам пачки листовок.
Но как-то, проснувшись утром, я заметил, что Левашов быстро положил под каблук ботинка маленькую записку, написанную карандашом, и старательно прибил набойку гвоздями. Потом, когда я встал, комиссар назвал мне адрес и приказал немедленно отнести эти ботинки заказчику. По дороге я все время думал о записке. Мне очень интересно было знать, что это за записка.
«Комиссар - подпольщик! Комиссар - подпольщик!» - радостно стучало мое сердце.
Мимо меня проходили немцы и полицейские. И мне внезапно показалось, что все они на меня подозрительно смотрят. У меня по телу забегали мурашки. Стало страшно, Но сердце билось спокойно, лишь чуб один ежом нахохлился, когда я вспомнил про виселицу, на которой вешают партизан.
На Пушкинской улице я отыскал нужное серое здание и зашел в темный подъезд.
На третьем этаже на минуту остановился, привыкая к темноте, нащупал около двери квартиры звонок и изо всех сил нажал кнопку.
– Кто там? Сейчас!
– прозвучал недовольный женский голос.
Щелкнула задвижка, и на пороге показалась старушка:
Тебе чего?
– Ботинки принес.
– А, ботинки… Проходи. Лексей!
– позвала она, закрывая дверь.- Ботинки принесли.
Из глубины коридора вышел пожилой человек в больших роговых очках, по-старчески опираясь на суковатую палку. Я сразу узнал его - это ему как-то Левашов исподтишка запихнул за голенище пачку листовок.
– Здравствуй, сынок!
– весело поздоровался он.- Ботинки? Готовы? Ну, проходи, проходи…
Мы зашли в светлую, залитую солнцем столовую. Посреди комнаты был большой обеденный стол, мягкие стулья. Слева красовался позолоченным сервизом старомодный буфет. Справа стоял диван с высокой спинкой и тремя красиво вышитыми подушечками. Стены были украшены старинными картинами и двумя большими иконами.
– Так сколько, мальчик, за ботинки?
– спросил хозяин, доставая из кармана кошелек.
– Двадцать марок.
– Получай! Пять, восемь, десять, двадцать. Ну как, казак, твои дела? Пальцы больше не режешь? Щетину уже научился заплетать?