Огонь юного сердца
Шрифт:
труда в ожидании работы и хлеба. Среди них был и он, рыженький мальчик. Потом я увидел его опухшим на улице…
– Пойдем с нами, уже вечер,- словно сквозь сон услыхал я над собой голос рыженького.
Я ничего не ответил, даже не открыл глаза. Почему-то очень тяжело было их открыть, не помню - думал я тогда или, может, бредил…
– Пойдем, пойдем,- волнуясь, тормошил меня рыженький,- а то заберут тебя, как и меня, в лагерь. Помоги, Коля, бери его за руку,- командовал он.
Я едва поднял голову и хотел было сказать ребятам: «Как же мы потом
Я не пойду с вами, ребята,- ответил я и, обессиленный, опять повалился на траву.
Почему?
– удивился рыженький.
Потому, что я не могу…
Глупости, наешься вдоволь хлеба, и все пройдет,- подбадривал Коля.
Я не могу… воровать.
Научишься; я тоже думал, что не смогу,- сказал рыженький.- Сам увидишь, что это делается быстро и просто. Подойдешь к спекулянтке и начнешь: «Дайте хлеба… Дай-те хле-е-ба-а…» А она: «Пошел ты к чертям!» А ты опять: «Дай-те хле-е-ба-а!..» Спекулянтка не выдержит и бросится за тобой, а мы в это время с Колей хвать буханку - и ходу… А тебя хоть и поймают, ничего не будет, ведь ты не крал, ты просил. За тебя еще и заступится кто-нибудь, есть ведь добрые люди… Идет?
Нет, как-то совестно,- вздохнул я.
Подумаешь - «совестно». Сдохнешь со своей совестью, как собака. Думаешь, кто-нибудь позаботится о тебе? Сейчас нет таких людей, прошли те времена. Полицейские пристреливают всякого, кто валяется под забором. Или в лагерь заберут, за колючую проволоку. «Совестно»… Ну, и оставайся со своей совестью. Пошли, Коля. Ауфвидерзейн!
– Рыженький снял фуражку и артистически мне поклонился.
Передумаешь, ищи нас на Сенном рынке!
– крикнул Коля, и, перелезши через забор, они куда-то скрылись.
Я посмотрел им вслед и тяжело вздохнул: «Кто его знает, может, следовало было пойти с ними?»
Ночь я провел в сквере. Более тяжелой ночи у меня, наверно, никогда еще в жизни не было. Я шатался, обливаясь потом, поднимался и опять от слабости падал, больно ударяясь о землю. Только утром, собравшись с силами, я поднялся и, пошатываясь, словно ребенок, который делает первый шаг, медленно поплелся по улице.
Впервые в своей жизни я попал в такой большой, шумный город. С любопытством смотрел я на многоэтажные здания, рассматривая горожан.
Мимо меня по тротуару с корзинами и котомками за плечами шли прохожие. Они тоже настороженно посматривали на встречных гитлеровцев. И я подумал о том, сколько у нас хороших людей, не может быть, чтоб они не победили проклятого врага! Правда, попадались и такие, которые чувствовали себя свободно, независимо и весело. Но, к счастью, их было немного. Особенно бросались в глаза кокетливые, с немецкими прическами девицы, шедшие рядом с офицерами.
– Я вешал бы таких…- тихо произнес один старичок и трижды сплюнул в их сторону.
Через полквартала я услыхал душераздирающий женский крик и, оглянувшись, увидел на улице длинную колонну евреев. Немцы-конвоиры жестоко
– Юде - капут! Юде - капут!
Женщины были простоволосые; беспрестанно и громко вопили, заламывая руки. Жалобно всхлипывали дети. Это была страшная картина, я не мог смотреть… Прислонившись к стене дома, я крепко, чуть не до боли, закрыл глаза и не открывал их долго-долго, пока где-то вдали не исчезли эти несчастные.
Вскоре, неожиданно для себя, я вышел к большому шумному базару. На лавках было много хлеба, пирожков, рыбы, сыра, яиц. Из кастрюль вкусно пахло борщом и картошкой. На сковородах шипела домашняя колбаса.
– Горячий обед! Горячий обед!
– слышалось вокруг.
Глаза мои невольно впивались в еду, рот наполнялся слюной, и я уже не мог удержаться, чтобы не попросить. Но зря я ходил с протянутой рукой - толстые спекулянтки еще издали кричали:
– Прочь, босяк! Пшел! Много вас таких развелось! Больно и до слез обидно было мне от этих слов. Я обошел
почти весь базар, но никто не дал мне и крошки хлеба.
Внезапно возле молочного ряда я столкнулся со знакомыми ребятами. Они ели пироги с фасолью и запивали молоком.
– Молодец! Значит, передумал?
– бросился ко мне рыженький.
Я молчал, не зная, что ответить: уж очень соблазнительна была его идея.
– На! Бери, бери.- Рыженький протянул мне кусок пирога.
Пирог я взял как-то машинально и сразу же начал есть, однако проглотить никак не мог. «Идти с ними или не идти? Идти или не идти?» - думал я. К голоду примешалась и моя злость к спекулянткам, которые обозвали меня ни за что босяком. «Буду воровать у них»,- решил я и едва не ответил рыженькому: «Ладно». Уж было и рот раскрыл, однако слово вымолвить не смог - пирожок застрял в горле. И тут, как-то через силу, неожиданно я отвернулся от рыженького и пошел прочь с базара.
Дурак!
– полетело мне вдогонку.
Пускай буду дурак, пускай! Но не вор, не босяк…
Я прошел примерно полквартала и остановился от неожиданности: рядом со мной, держа под мышкой ботинки, шагал средних лет мужчина, одетый в коричневые штаны и синюю сатиновую косоворотку, опоясанную плетеным шелковым поясом с кистями на концах. Его военная выправка, строгое, аккуратно выбритое лицо, длинный прямой нос, насупленные густые брови, черные быстрые глаза были мне так знакомы и дороги сердцу, что я едва сдержался, чтобы на всю улицу не закричать: «Товарищ комиссар!»
Дядя…- несмело обратился я к нему.
Тебе чего?..- повернув голову, спросил он строго.
Но сразу же замедлил шаги и радостно, немного удивленно произнес:
Петро Вишняк?! Тот, что в ящике… Как ты сюда попал?
Домой, в Городницу, иду.
Комиссар достал из кармана сигарету и, прикуривая, осторожно осмотрелся.
– Так, так…- повторил он, затягиваясь дымом.- Вот так встреча.- И, неожиданно перейдя на шепот, добавил: - Я пойду вперед, а ты метрах в десяти за мной… И больше ни звука, ясно?