Огонь юного сердца
Шрифт:
Ты любишь природу, Петя?
– спросил он.
Л-люблю.
А соловьем свистеть умеешь?
Не пробовал.
– Я научу. Слушай.- И, вытянув трубочкой пересохшие губы, он защелкал: - Тюви-тюви-тех-тех-тех, тюви-тюви, тех-тех!..
Мне было очень хорошо с комиссаром. Я впервые в жизни встретил такого человека: строгий, серьезный, а вместе с тем такой приветливый, скромный и необыкновенно простой.
«Я тоже, когда вырасту, буду таким,- думал я.- Тоже стану комиссаром».
– А правда, Петя, хорошо здесь?
– мечтательно проговорил Левашов и с облегчением вздохнул.- Когда закончится война, приедем сюда отдыхать.
Дальше шли молча. Комиссар, вспомнив о жене, сразу же помрачнел и заметно прибавил шаг. Посреди села мы свернули в большой, по-хозяйски огороженный двор. Нас приветливо встретил русоволосый человек лет сорока пяти.
– Заходите, заходите в хату,- сказал он после приветствия,- я только руки вымою.- И, словно боясь, что ему не поверят, он показал запачканные мазутом руки.- Тележку смазывал.
Левашов не задерживался долго в хате: договорившись с хозяевами относительно меня, попрощался и огородами поспешил к лесу.
Медленно тянулись дни. Прошло десять дней, пятнадцать, а комиссара все не было и не было.
На семнадцатые сутки ночью неожиданно послышался легкий стук в окно. Хозяин спросил «кто?» и открыл дверь. В хату осторожно вошел какой-то человек с туго набитым армейским вещевым мешком за плечами. Он не спеша снял ношу, бросил ее под скамью и, не раздеваясь, устало опустился около меня на кровать. Это был комиссар. При лунном свете Левашов казался очень худым и похож был па цыгана. Закрыв глаза, он сразу захрапел. «Устал; много, должно быть, шел»,- подумал я.
Утром комиссар встал первым, разбудил меня, и мы пошли в город. По дороге Левашов рассказывал об ужасных злодеяниях гитлеровцев, о голоде, который царит вокруг:
– Умирают люди, как от чумы. Дети, словно мухи, гибнут! Стонет Украина… горит и плачет… Но народ поднимается и еще покажет себя. Самое главное, Петя, не терять веры. Не вешай нос, пионер!
– И комиссар похлопал меня по плечу.
– Я не вешаю. Я…
– Смотри. Я не случайно завел такой разговор. Дзержинский говорил: «За верой следуют дела». Какое настроение, такие и дела. Сегодня, Петя, сапоги начнем шить! Инструмент несу. Настроение должно быть, как никогда, бодрое.
А когда подошли к городу, он остановился и, глядя мне в глаза, спросил:
Фамилию и как зовут меня знаешь?
Левашов Виталий Иванович.
– Это, Петенька, было раньше… когда-то было. Теперь ты должен забыть это имя и ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось, не называть меня так.
– Даже когда вернутся наши?
– Только тогда можно. А сейчас повторяй: Ярский Ян Станиславович.
– Ярский Ян Станиславович.
– Поляк. Сапожник.
– Поляк. Сапожник.
– Я его сын. Мать померла, когда был маленьким.
– Я его сын. Мать померла, когда был маленьким.
– Больше ты ничего не знаешь.
– Больше я ничего не знаю,- повторял я.
– Ни в какие разговоры ни с кем не вступаешь.
– В разговоры ни с кем не вступаю.
ЛЕВАШОВ ОТКРЫВАЕТ ТАЙНУ
На шумном Сенном базаре появилась еще одна яркая вывеска:
Написал
марок комиссар Левашов - «Ян Станиславович Ярский», мой названый отец. Не успели мы еще как следует разложить свой инструмент, а в дверь уже постучали - пришли первые заказчики. Ян Станиславович почтительно поздоровался с ними и внимательно стал осматривать принесенную обувь. Потом он назначил цену и срок исполнения работы. Я сидел в углу на ящике и молча следил за своим бородатым необыкновенным другом. Мне прямо не верилось, что это прежний комиссар… Как-то непривычно было. Все прошлое, особенно встреча с ним на платформе, казалось далеким сном. Кто бы мог подумать, что так сложатся обстоятельства? Интересная штука - человеческая жизнь!.. Сегодня одно, завтра другое, словно из какой-то книги. Иногда приятно перелистывать страницы прошлого. Хотелось бы знать, что ждет впереди. Как дальше сложится наша судьба? Когда вернутся наши, я непременно расскажу ребятам в школе о комиссаре. Но, наверное, не поверят мне, скажут - выдумал Петя…
Не только борода и профессия изменили комиссара, но даже и акцент. Разговаривая, он стал употреблять немецкие, украинские и особенно польские слова. Никто не сомневался, что он поляк. У него даже паспорт был с настоящей немецкой пропиской и специальным полицейским «аусвейсом» , что давало ему право ходить по городу во время комендантского часа.
Ян Станиславович держался всегда весело, хотя и тяжело вздыхал и часто курил. Любил он польские и украинские песни. Когда в мастерской находился кто-нибудь из клиентов - ждал, пока ему сделают обувь, Ярский потихоньку, себе под нос, напевал:
Поведзь ми, дзевче. таке фиглярне,
Для чего тве очки сон таке чарне,
Як два диаманте крепом зацьмьоне ,
И так смейонце хоць залзевьоне…
Нередко к нам наведывались гитлеровцы и полицейские: одни - прибить каблук, пришить заплату, другие - просто посмотреть, что тут делается. Враги вели себя нагло, засматривали в наши сундучки, проверяли документы. Кое-кто из полицейских одалживал у Ярского деньги, но никогда не возвращал их: куда-то исчезал и не появлялся. Попадались и «полезные» полицейские. С ними Ян Станиславович о чем-то договаривался, они делали ему какие-то услуги, что-то приносили, доставали.
Им тоже приходилось давать оккупационные марки или наливать стакан спирта.
– При «новом порядке» все продается и покупается,- сказал мне как-то Левашов, когда вышли полицейские,- за деньги можно хоть самого Гитлера купить! Нам нужно много денег, Петенька, нужно лучше и больше работать.
Для чего нужно много денег, я не знал, а спрашивать было неудобно. «Раз нужно - значит, нужно»,- решил я и молча, как умел, помогал комиссару. Сперва я только выравнивал гвоздики, подготовлял дратву, потом начал ставить заплаты на ботинки, прибивать подметки, вшивать задники. Так день за днем под постоянным наблюдением Левашова я научился даже самостоятельно шить сапоги. Интересная и кропотливая работа, оказывается! Я быстро освоился с ней и всем сердцем полюбил ее. Приятно видеть свой труд, а еще приятнее зарабатывать самому себе на хлеб.