Ограбление по-беларуски

Липень Пилип

После паузы Лявон спросил:

– А это кто вообще такие?

– Ну это типа китайские поэты.

Однажды, после очередной бутылки пива и очередного глупого анекдота, Рыгору понадобилось забежать домой, а хмурый из-за прерванных мечтаний Лявон встал и пошёл гулять один, не дожидаясь приятеля. Он миновал сельсовет с поникшим без ветра флагом, маленькую одноэтажную школу, закрытую сейчас на каникулы. Лявон шёл медленно, глубоко вдыхая. Свежее сено, струганные смолистые доски, дёготь, яблоки. Настроение возвращалось к нему. Он пересёк гравийную дорогу, ведущую к железнодорожной станции, помедлил, играя серым пыльным камушком: не сходить ли туда? Дорога загибалась вправо,

за последний деревенский сад, и уводила в поля.

Вдруг ему послышалось отдалённое дребезжание велосипедного звонка там, за изгибом. Почудилось? Нет! Быстрым шагом он двинулся по дороге. Пыльные камушки разлетались и отскакивали, мешая шагу. Когда он достиг поворота и взглянул вперёд, у него захватило дыхание – вдалеке, уже значительно опередив его, катилась на велосипеде фигурка в белом платье, с чёрными волосами. Не чувствуя ног, он зашагал за ней, от сильного волнения глядя не в небо, как обычно, а вниз, на камушки. След от велосипедных шин плохо различался, но Лявон упорно выискивал петляющий рубчик и всматривался в его плавные зигзаги, как будто они могли ему что-то рассказать.

Хутор стоял в получасе ходьбы от Кленовицы. Старенький, но чисто выбеленный домик, с жестяной крышей, несколькими пристройками и одичавшей грушей. Он был и похож, и не похож на тот хутор, о котором так часто мечтал Лявон. Крыльца у домика не было, но были маленькие сенцы с треугольной крышей и окном, разделённым на мелкие ячейки.

Сердце стучало высоко, почти в горле. Лявон сошёл с дороги и приближался. Лицо горело. Трава под ногами была мягка, как во сне. Ему казалось, что он запомнит всё это навсегда, что глаза его превратились в фотокамеры: железный люк, огороженный покосившимися столбиками; длинные тени от столбиков; застрявшая на половине стены водосточная труба; кружевные занавески в окнах.

У самой двери в носу у Лявона защекотало, из груди поднялась неуправляемая волна, и он с брызгами чихнул. Зажмурившись, он утирал нос платком, а когда открыл глаза, она уже открыла дверь и стояла перед ним – черноволосая. Она вопросительно улыбалась, но в её тёмных глазах ему виделся не только вопрос, но и утверждение, ответ. Она была точь-в-точь такой же, какой представлялась ему: тонкий нос со следами веснушек, широкий рот, резко очерченные губы с приподнятыми в улыбку уголками.

– Как тебя зовут? – спросила она просто.

– Лявон, – от долгого молчания его голос был хриплым. «Сейчас она вынесет мне воду в ковшике», – пронеслась мысль.

– Ты откуда? Я тебя раньше не видела.

Лявон сказал, что он из Кленовицы, приехал к маме на каникулы. Её звали Алеся. «Алеся? Это как-то слишком картинно», – мелькнуло в голове, но он тут же задавил эту мысль. Она не спрашивала, зачем он пришёл, а только спрашивала и сама говорила о чём-то будничном, и улыбалась уголками. Между косяком двери и подолом её светлого сарафана просунулся огромный чёрный пёс, поднял мудрую морду и, открыв пасть, смотрел на Лявона. Она положила руку ему на голову и сказала, что его зовут Фауст. Лявон смотрел на её руку, с голубыми венками на тыльной стороне ладони и нежно-удлинёнными ногтями. Они сели на лавочку под одичавшей грушей, там было прохладно и пахло влажной тенью. Фауст лёг рядом и дружелюбно дышал, высовывая язык не далее, чем позволяла вежливость. Она рассказывала, что закончила в этом году медучилище и собирается поступать в институт.

– Мединститут? – Лявон вспомнил, как он провёл ночь на автобусной остановке около мединститута, где за деревьями виднелось его здание, и почувствовал благоговение к тому месту и времени. Ему захотелось вернуться туда, снова сидеть на остановке и ждать, ждать, долго, хоть целую вечность, чтобы однажды увидеть, как она, торопясь, проходит мимо.

А она всё говорила,

говорила, и он что-то отвечал. Вместо ковшика воды она предложила чаю. Лявон горячо согласился и смотрел, как подол сарафана закружился вокруг её ног, когда она встала. Как легки и точны её движения! Они перешли за дом, за ветхий деревянный столик, и устроились на прогревшихся за день пластиковых стульях. Алеся принесла на жестяном, расписанном цветами подносе две кружки с чёрным чаем и блюдце с вареньем. Он во все глаза смотрел на неё и думал, что она, наверное, чувствует его взгляд, слишком пристальный. «Неужели мы будем есть варенье из одного блюдца?» – холодок восторга побежал по его спине.

Лявон плохо помнил своё возвращение домой в тот вечер, да и о чём было вспоминать? Вернулась только его оболочка, сам же он остался витать вокруг хутора. Он больше не задумывался, что такое женщина и в чём её отличие от мужчины – это было для него так же бессмысленно, как задумываться о том, что такое небо или облака. Теперь он не думал, а знал все ответы – без помощи академиков и анатомических атласов. Он вспоминал форму её лица и от этого как будто наполнялся эфиром: тело становилось невесомым и взлетало над землёй, привязанное лишь тонкой ниточкой.

Утром, когда он проснулся и сидел на кровати, задумчиво покачивая голыми ногами, мама и Рыгор подступились к нему с вопросами – где он был, что с ним случилось? Лявон без утайки рассказал, что познакомился с девушкой, живущей неподалёку. Мама и Рыгор переглянулись и стали осторожно выспрашивать подробности: кто, да где, да почему. Но тут со двора донеслось бренчание щеколды на калитке, басовитый лай – и звонкий голос позвал хозяев. Алеся приехала сама.

Она оказалась открытой, общительной, простой – и не проникнуться к ней приязнью было невозможно. В первый же день она подменила маму на кухне и, заслав Лявона в магазин за сельдью, приготовила невероятно вкусный форшмак, оформленный в виде рыбки с лимонной короной на голове. Мама, делая вид, что случайно проходит мимо, ревниво следила за каждым действием Алеси, но не могла не оценить её отношение к себе, смелое, но полное уважения, почтительности и даже ласки.

Не прошло и двух дней, как мама уже звала её Лесенькой, Лесечкой, доченькой, а иногда брала в руки её узкие ладони и смотрела в глаза, с умилением и чуть ли не со слезами. Лявон не понимал значения таких сцен и смущался. Он уходил в комнаты и рассеянно листал расползающийся от времени томик Тютчева, с поникшей чёрно-белой веточкой на обложке. Ему не обязательно было смотреть на Алесю или разговаривать с ней. Он ощущал себя находящимся внутри её ауры, плывущим в нежных волнах её светло-спокойного, радостного излучения. «Это и есть любовь?» – спросил он себя однажды и не нашёлся, что ответить, сравнивать было не с чем.

Тем временем Рыгор, вначале потрясённый фактом существования в природе девушек, быстро оправился от изумления и стал изливать на Алесю свои копившиеся годами запасы анекдотов, побасёнок и дурацких сказок. Лявон, опасаясь грубостей и пошлостей, внимательно прислушивался к россказням Рыгора, даже если не участвовал в их разговоре напрямую, но тот ни разу не позволил себе чрезмерностей и вёл себя с девушкой осторожно и деликатно. Зрелый, весёлый, сильный, с не знающим заминок языком – он мог легко опередить товарища, если бы не невидимая, но почти осязаемая связь, сразу возникшая между Лявоном и Алесей. Связь создавалась множеством нитей: их лицами, обращёнными друг в сторону друга даже вне прямой видимости, как стрелка компаса обращена в сторону севера; их взглядами, нечастыми, но яркими, как лучи; их диалогами, короткими, но наполненными особым, важным смыслом; и ещё каким-то неуловимым волнением, висящим в воздухе, как запах далёкой железной дороги или звон кузнечиков.