Охота на волков
Шрифт:
На ринг… Это Валентин расслышал и понял. И только теперь осмыслил нехитрую комбинацию майора. С ним не собирались расправляться руками блатных, по большому счету информация о стадионе их давно не интересовала. Просто-напросто тряпочку выжимали до последней капельки. С помощью Шкирята Валентина только довели до нужной кондиции, а теперь его выставят на ринг против какого-нибудь офицера-смершевца — и, разумеется, по категории «А».
Валентин хрюкнул, пытаясь рассмеяться, но звуки, исторгнутые горлом, скорее напоминали плач. У избитых всегда так. Сразу и не поймешь — рыдают или хохочут. Очень уж одно похоже на другое. Валентин сглотнул, принуждая себя к молчанию, кое-как сделал первый самостоятельный шаг. Сержант придержал его за локоть.
— А ты молоток! — пробурчал он с уважением.
Глава 2
От бесконечных баррэ указательный палец совсем онемел. Игра не ладилась. Должно быть, из-за чертовых мыслей о чертовой машине… Леня Логинов
Под потолком дважды моргнул свет. И еще раз. Будто кто-то неведомый оповещал таким образом о неких секретах, наскоро переведенных в нехитрый пунктир морзянки. Машинально Леонид стал отмечать: два длинных, короткий, снова короткий, пауза. Еще пара коротких и уж такой длинный, словно кисть радиста залипла на треклятом ключе.
Леонид раздраженно поглядел на тронутую сальной мутнинкой лампу. Возникло дикое желание протянуть к ней руку, стиснуть до боли в пальцах, раздавить грушевидную капсулу. Он скрипнул зубами. Все верно — схватить и раздавить, чтобы прервать трепет блеклого сияния — вечно желтого, искусственно недозрелого. А еще лучше — ощутить в ладони шишковатый редковолосый череп того неуклюжего радиста и раздавить вместо лампочки. Хруп, и все…
Покосившись на гитару, он вяло поаплодировал самому себе. Встав с дивана, прошелся взад-вперед по комнате. Чепуха! Конечно, все чепуха! Моргающий свет, секреты, радист… Морзянкой здесь и не пахло. Где-то поблизости опять трудилась сварка, и бенгальским фейерверком догорали ворованные электроды. Может быть, ставили решетки на окнах, а может, крепили стальные двери. Сейчас все вокруг укреплялись и баррикадировались. Тотальная феррумизация в ожидании надвигающейся эпохи ржавчины. Из простеньких косостенных квартирок люди переселялись в бронированные сейфы. Дома превращались в подобия банков, а их обитатели — в банкиров, весь капитал которых состоял из собственных вибрирующих душонок.
В который раз Леонид приблизился к окну, рукой отвел штору и нервно прикусил губу. Все та же машина красовалась перед подъездом. Бежевая «Судзуки» с едва просматриваемым сквозь лепнину грязи номером. Лакированная, всхрапывающая выхлопами лошадка, готовая в любую секунду взрыть наледь шипованной резиной.
Логинов смотрел на иномарку и щурился. Машина и впрямь попыхивала ядовитым дымком, но это ровным счетом ничего не значило. Никуда она не собиралась ехать. Ребятки, притаившиеся в чреве японского драндулета, попросту грелись. Рослые увальни, истомившиеся от вынужденной неподвижности. Зима — не лето, и каждые пятнадцать-двадцать минут приходилось заводить двигатель, включая внутренний обогрев. Искусственное тепло быстро заполняло салон, двигатель вновь затихал, жиденькая струйка выхлопов исчезала.
Леонид отшатнулся от окна. Господи! Да ведь он сходит с ума! Мало ли машин торчит ежедневно под окнами! Ну, ждут кого-нибудь! Почему обязательно его?!
Перейдя в соседнюю комнату, Леонид попытался рассмотреть номер машины. Если что, хоть весточку будущим ищейкам оставит. Какому-нибудь новоявленному Путилину. Или нет их нынче? Ни Путилиных, ни Холмсов?…
Щелкнув авторучкой, он оторвал от газеты клочок, быстро записал. Букву и первые две цифры. Дальше было не разобрать. Глинистые разводы, снег… Леонид подался вперед. Это еще что такое? Сквозь заднее стекло машины просматривалось мутное пятно. Что-то светлое, но что? Чья-то рука? Или лицо? Если лицо, значит, его сейчас тоже разглядывают. Великолепно! Леонид перевел взор на боковое зеркальце автомобиля, и, конечно же, ему показалось, что зеркало развернуто излишне круто.
Вот так, господин Леонидус! Незачем мучиться и приникать к стеклу лбом. Все куда проще! Сиди себя в мягком креслице и наблюдай. Чуть скосив глаза, водитель «Судзуки» имел возможность созерцать все три окна его квартиры на третьем этаже. При этом можно было месить зубами мятный каучук и посасывать баночное пиво.
Желтое пятно в кабине явственно шевельнулось. Леонид вздрогнул. Ага! Все-таки он оказался прав, — чья-то рука. До сих пор она покоилась на спинке сиденья, а теперь протирала запотевшее стекло. И это уже во второй раз. Скоренько же они там надышали. Значит, их трое или четверо. Сидят, скукожившись в тесном пространстве, и травят байки. Про бабки и про баб. Про баб и про бабки. О чем еще толковать современным молодым людям с ежиком на головах?… Леонид выдал барабанную дробь по подоконнику. Зачем все-таки они протирают заднее стекло? Хотят выехать со стоянки задним ходом? Вряд ли. Скорее всего наблюдение велось и за подъездом. Посредством все той же зеркальной оптики. В наружном зеркальце — его окна, во внутреннем — дверь подъезда.
— Идет охота на волков, идет охота!… — яростно прошипел Леонид и нахмурился. Строка вырвалась сама собой, и первоисточник вибрирующих слов отыскался не сразу. Чей-то далекий магнитофон раненным зверем хрипел и стонал за стенами, возбужденный мозг слышал знакомые интонации, шлифовал и усиливал, гвоздями вколачивал в сознание. Неужели и эта песня окажется вечной?…
Он не заметил, как очутился в ванной. Бессмысленно пустил горячую воду. По желтоватой, испещренной трещинками эмали суетливо побежал
— Псы!… — он бросился в прихожую, торопливо принялся одеваться. Впопыхах прошелся по карманам. Пара газовых баллонов, заточенная отвертка, тяжелый шипастый кастет. Распахнув дверцу гардероба, Леонид снял с вешалки жилет с нашитыми пластинами оргпластика, натянул на плечи. Тут же и передумал. Какого черта!… Сорвав с себя жилет, Леонид швырнул его на пол, чуть ли не бегом устремился к окну.
Они по-прежнему не уехали, и выхлопная труба вновь дымила. Мало того, словно издеваясь над ним, мигали задние огни — то левый, то правый… Леонид резким движением распахнул шторы. Что ж, пусть полюбуются! Еще и форточку им приоткроет. Будут играть в детскую игру «кто кого переглядит». Они в салоне, а он в теплой уютной квартире, у них пиво в банках, а у него порошковое молоко. Полный до краев стакан. И он будет попивать эту пакость у них на глазах до тех пор, пока они не решатся на какое-нибудь действие…
Ухнула дверь подъезда. Пузатый мужичок в кожаной куртке и просторных спортивных шароварах, балансируя на покрытом наледью тротуаре, двинулся к автостоянке. Из окошка «Судзуки» вытянулась рука в перчатке, нетерпеливо помахала. Все тем же балансирующим шагом мужчина приблизился к машине, что-то сказал водителю и неуклюже втиснулся на заднее сиденье.
Что там последовало дальше, Леонид уже не знал и не хотел знать. Ругая себя за мнительность, он устало опустился на диван. Можно было смеяться над собственными страхами, можно было плакать, но ни на первое, ни на второе сил уже не было. Напряжение этого часа пропитало кровь отвратительным ядом. Потихоньку действие яда начинало сказываться. Где-то у основания затылка ноюще пробуждалась боль, в мышцах появлялся знакомый зуд.
Слепо нашарив на столике книжку, Леонид раскрыл ее на закладке. Минуту или две скользил взглядом по строчкам, не поняв ни единой фразы, затворил словно створки умершей пустой раковины, с брезгливым недоумением отбросил в сторону.
Накипь снимают черпаком или ложкой. Нервную накипь снимает время. Впрочем, не только оно одно.
Сунув руки в карманы полушубка, Леонид Логинов раздумчиво вышагивал по темнеющим улицам. А может, и не темнело еще. Просто в таком уж городе он обитал — городе, крашеном двумя цветами: черным и серым. Все иное именовалось грязью и житейскими отбросами, место которым на свалке. Однако на свалке места свободного тоже не хватало, и решение напрашивалось наипростейшее: двухцветный городок мало-помалу сам превращался в свалку. Дома еще можно было называть домами, но улицы покрывал плотный слой хлама: обломки мебели, проволока, тряпье, куски бетона и кирпичей. С визгом детишки лупили камнями в жестянки из-под пива, пластиковые дутые бутыли использовались вместо мячей. Самые отчаянные из детворы вошкались в мазутных лужах, строя запруды, пуская самодельные плоты и кораблики. Кое-кто из них цеплял на концы деревянных пик использованные презервативы, в изобилии валяющиеся под стенами общежитий, и с хохотом размахивал ими наподобие знамен. Запреты умерли, и, как ни странно, мораль вместе с ними. Нынешние акселераты знали и видели то, о чем лет двадцать назад их молодые отцы и дяди не могли даже помыслить. «Россия-дунюшка еще крепко удивит мир!» — грозно волховал соседушка Леонида, дед Костяй. И страна действительно тужилась, словно старалась претворить в жизнь стариковские посулы. Тужилась и удивляла. Мутантами и болезнями, бездарными политиками, изощренностью преступлений. Это травмировало особо нервных, вынуждало смазывать салазки, отчаливать за кордон. «Крысы, — вещал все тот же дед Костяй. — Бегут и нехай бегут. Что с ними, что без них — все одно выживем. Выживем, если, конечно, не загнемся прежде времени». Дед Костяй ненавидел фашистов, разуверился в Ленине и насмехался над демократами. Однако светлый путь среди мрачных пучин все же угадывал, азартно уверяя соседей, что еще один Сталин стране никак не помешает. Леонид со стариком в спор не вступал, отчего значился в стане Костяевских сторонников. По этой же самой причине словоохотливые бабки, ругая иной раз деда, поминали недобрым словом и молодого соседа.