Охота за головами на Соломоновых островах
Шрифт:
Кесуо сидел рядом, держа в руке несколько бамбуковых трубок и тихонько ударял палочками о камень, показывая Маргарет, как нужно действовать, чтобы извлечь нужные звуки. Я снова вернулась в «студию» и, почесав в затылке, подумала о всемирном единстве музыкального чувства, не знающего расового, общественного и интеллектуального барьеров. Братские чувства двух музыкантов, очевидно, не имеют пределов, и Маргарет рисковала получить туземную дизентерию, пользуясь свирелью Кесуо, или схватить накожное заболевание, обучая туземца играть на гавайской гитаре. Оба музыканта, не понимая языка, расплывались в улыбках, выражавших взаимное удовлетворение. Мне кажется, что все музыканты мира образуют какое-то тайное общество, и теперь, хотя поздно об этом рассказывать, я должна сообщить, что завязка моей дружбы с Маргарет покоилась на том, что мне — гитаристке —
Кесуо недолюбливал наше общество и еще менее — темное помещение с одеялами на окнах и горящими фонарями; но прежде чем он разобрался в своих чувствах, мы поместили его в нужный угол, и он, приняв позу музыканта, играющего на тапу, заиграл по-настоящему, вдохновленный неподдельным восторгом Маргарет и своеобразием ситуации. Постепенно его лицо смягчилось и приняло глуповатое выражение, отличающее музыкантов-любителей во всем мире. Вот это выражение мне и было нужно.
Через некоторое время мне почудилось, что в холсте зияет пустота, которую я безуспешно пытаюсь замазать красками. Переводя глаза с холста, освещенного ярким наружным светом, на модель, находящуюся в ночном освещении, я теряла ее из виду, так как мои зрачки не могли быстро приспособляться к резким переходам от ночного к дневному освещению. Температура в нашей крошечной (четыре метра на четыре) студии поднялась при горящих фонарях выше точки кипения. Маргарет и я совершенно взмокли не только от жары, но и от напряженной борьбы с москитами, которые вылезли из всех щелей, полагая, что наступила ночь. Было нестерпимо душно от папиросного дыма и углекислоты, выдыхаемой тремя живыми существами.
Наступил день, когда портрет был закончен и мы сняли его с мольберта, чтобы натянуть новый холст. Законченный портрет я приколола к чертежной доске и поставила к стене, между дверьми, делавшими комнату проходной. Картина еще не высохла, и я ее немного подправляла, сидя перед ней на полу. Там же лежала моя измазанная красками палитра. Несколько позднее, уйдя отдохнуть на веранду, я услышала дикое рычанье, доносившееся из «студии». Оказывается, две собаки, обычно пробегавшие через эту комнату, подняли лай и рычание, пятясь от портрета Кесуо. Эти псы дико ненавидели туземцев, гораздо яростнее, чем обычно бывает с собаками, принадлежащим белым людям; они даже не брали пищи из рук домашних слуг, а когда кто-либо из туземных рабочих подходил к веранде, то собак приходилось запирать в комнатах. И вот теперь псы обнаружили в хозяйском доме изображение незнакомого туземца…
Мы захохотали от восторга. Портрет малаитянина был написан так выразительно, что даже собаки приняли его за живого туземца. Впрочем, возможно, что в комнате чувствовался слабый запах малаитянина, который не ощущали мы, но учуяли собаки. Наша авторская радость была непродолжительной: более крупный пес ринулся на портрет, впился зубами в изображение ног Кесуо, чертежная доска рухнула, и через мгновение портрет «музыканта тапу» уже нельзя было узнать. Часть изображения осталась на спине одного из псов, а краски с лежавшей рядом палитры изобразили на упавшем холсте закат в духе Тернера. Видимо, дух лодки Кесуо отомстил нам за оскорбление.
Этот пес ненавидел крокодилов и, когда сопровождал хозяина на берег, шел осторожно позади своего владельца и вспоминал, как на него однажды напал в воде крокодил. Увидев в музыканте тапу тотем аллигатора, он счел необходимым расправиться с портретом. Своеобразное отношение собак к изображениям людей вовсе не является необычным. Мне когда-то пришлось писать хозяйку одного сеттера, и, когда написанный в натуральную величину портрет был повешен на стену комнаты, где всегда спал сеттер, никакими силами нельзя было заставить собаку войти в эту комнату, и портрет пришлось перевесить в другое место.
Глава двадцать шестая
Все радиослушатели помнят, как несколько лет назад в любое время дня и ночи в эфире звучала мелодия романса «День и ночь». Любители хороших мотивов согласятся со мной, что это был отличный романс, но для нашей экспедиции мотив одновременно звучал и чудесно, и надоедливо. Даже теперь, когда я рассматриваю рисунки, сделанные мною в Онтонг-Джаве, мотив романса «День и ночь» немедленно начинает звучать где-то внутри. Сколько раз мы пели его за едой, сколько моделей — белых и коричневых — очаровывала Маргарет, покуда я запечатлевала голову модели на холсте. Благодаря этой мелодии появился портрет туземца с Онтонг-Джавы, который пополнил нашу коллекцию тем смешанным полинезийски-меланезийским типом, которого нас лишили игроки в крикет, вытеснив экспедицию с островов Фиджи.
Коралловый атолл Онтонг-Джавы находится в двухстах милях к северо-востоку от Соломоновых островов, и проживающее здесь население является
На миссионерскую станцию нас доставил вместе с грузом копры наш прежний хозяин, и здесь мы должны были пробыть три дня, ожидая прибытия «Матарама». Проживавший здесь миссионер считался старожилом, и его дом был редчайшей сокровищницей интереснейших вещей. Как правило, миссионеры всегда являются владельцами ценных коллекций туземных редкостей. Здесь были собраны продеваемые в нос черепаховые подвески вроде маорийских «тики», имеющие форму эмбриона и символизирующие плодородие. В Онтонг-Джаве эти украшения являются эмблемой отцовства. В коллекции находился примитивнейший ткацкий станок с образцом пальмового волокна и исправным челноком. Жители Онтонг-Джавы занимаются ткачеством, что указывает на их связь с полинезийцами, так как меланезийцам это ремесло не известно. В ящиках, полных фотографий и иллюстративных материалов, заключалась настоящая кладовая знаний. Не было только подлинных, не тронутых белой культурой местных жителей, могущих послужить нам моделями для портретов.
В первый вечер, примерно около половины девятого, когда я в третий раз проснулась от собственного храпа, все жители, собравшись возле дома миссии, уселись в кромешной тьме возле веранды и принялись развлекать нас пением псалмов, как это было принято во время посещения миссии белыми гостями. Через некоторое время один из слуг — кстати сказать, миссионеры любят держать у себя в услужении великое множество людей — поднялся по ступенькам к столбу, на котором висел церковный колокол, и начал вызванивать для всего поселка приглашение ко сну: хочешь или не хочешь, а ложись спать. Я вздохнула с облегчением, но Маргарет уже успела достать наши музыкальные инструменты, так как была одержима идеей, что нас как гостей будут вспоминать с большим сожалением, если мы будем угощать хозяев музыкой, а недружным храпом. Конечно, хозяева всегда были вежливы, и на этот раз, когда миссионер увидел наши инструменты, он велел отменить вечерний звон и разрешил своей пастве посидеть еще немного и насладиться музыкой. Я невыносимо хотела спать, так как привыкла вставать до восхода солнца, чтобы использовать утренние часы для работы. А тут этот концерт в восемь тридцать вечера стал для меня тяжелым испытанием. Я всегда знала, что Маргарет отличается пониманием юмора, но на этот раз чувство ей изменило, и она выбрала для исполнения исключительно неудачный репертуар. Среди исполняемых Маргарет песен была казацкая походная песня, состоявшая не менее чем из тридцати куплетов, и каждый из них заканчивался лихим свистом. Эту песню Маргарет избрала для собственного исполнения после пропетых толпой религиозных псалмов. Прошло несколько минут, и я увидела перед собой Маргарет, переставшую походить на святую Цецилию, играющую на органе и каждый раз рассекающую воздух своим знаменитым, почти разбойничьим свистом. Сидевшие вокруг туземцы получали неописуемое удовольствие и восторженным, явно неблагочестивым ревом приветствовали окончание каждого куплета. С этого момента они не желали слушать ничего другого, и ударом колокола пришлось возвестить окончание концерта. Но прежде чем слушатели разошлись, Маргарет запела романс «День и ночь», ставший потом нашей коронной песнью. Не успели прозвучать аккорды, как с задней веранды раздался крик о приближении лодки. Я была счастлива: теперь я могла спокойно улечься в постель, и продолжать переваривать съеденный обед (надо сказать, что миссионеры едят на славу), и впервые за всю экспедицию не поинтересоваться, какая лодка собирается причалить. Не успела я крепко уснуть, как меня разбудили и сообщили, что подходит катер незнакомого нам районного чиновника, о котором было распространено больше слухов, чем о целой группе кинозвезд. Во всем мире люди любят рассказывать небылицы друг о друге.
Я тоже принадлежу к числу людей, но рассказывать о районном чиновнике буду лишь потому, что это связано с возможностью написать портрет типичного представителя туземного населения. О господине районном чиновнике рассказывали всякую всячину вплоть до того, что на всех островах не было ни одной белой женщины, замужней или девицы, которая сумела бы устоять перед его чарами. Он никогда не был женат и пользовался репутацией сентиментального человека.
Когда описываемый персонаж повстречался на нашем жизненном пути, мы были поражены его внешностью: он был тщательно пострижен и носил галстук в полоску. В стране, где ближайший парикмахер живет за несколько тысяч миль, обычная мужская стрижка кажется чудом. А если стрижку сочетать с отличным, в желто-коричневую полоску галстуком и пиджаком, то становится ясной основа, по крайней мере, половины всех сплетен. Что касается сущности этого человека, то, несмотря на двадцатилетнее пребывание на островах, он остался англичанином до мозга костей.