Океан времени

Оцуп Николай Авдеевич

Эпоха

Нет никакой эпохи — каждый год Всё так же совершается, всё то же: Дыши — но воздуху недостает, Надейся — но доколе и на что же? Всё те же мы в жестокости своей, При всех правителях и всех законах Всё так же, и не надо жизни всей Для слишком многих слишком утомленных. Всё так же без шута и подлеца Не обойтись, как будто мы на сцене. Всё так же нет начала, нет конца В потоке надоевших повторений. И каждый, смертью схваченный врасплох На

склоне лет, растраченных без цели, Всё тот же грустный испускает вздох: «Да стоило ли жить, на самом деле?» А все-таки, не правда ли, нет-нет Любовь простая (о, всегда всё та же) Мучительно походит на ответ, На утешение, на счастье даже.

1927–1929

«Какая пальма! Как она…»

Какая пальма! Как она Ветвями длинными поводит, — Но даже римская весна Во мне простора не находит. В траве садовники лежат, Закусывая и болтая. Лопата одного лентяя Чиста и блещет, как закат. И хорошо семинаристам В саду зеленом и ветвистом: Недвижны ленты за спиной, И взор сияет тишиной. И англичанину в карете Приятен Пинчио — сквозит Листва. Какой спокойный вид, Цветные пятна — это дети, А небо, серое с утра, Подобно куполу Петра. Но явно гений святотатца Затмил зиждителя-Отца: Лазури не дано конца И может ли она сказаться? Подъемом каменно-крутым И кривизной могучих линий Как воля он необходим Небес лазоревой пустыне.

«Поэт в изгнании. Его смягчают муки…»

Поэт в изгнании. Его смягчают муки: Он полюбить успел чужой народ, И хоть нерусские вокруг он слышит звуки По-русски об Италии поет. Она ему уже настолько верный друг, Что флорентийский мул, и костромской битюг И нашей песни стон, и здешнее bel canto, Сирокко жгучее, и вой сибирских вьюг И к Пушкину любовь, и Данте Расширили земных владений круг, Границы родины поэта-эмигранта.

«Снег и снег, не измеришь докуда…»

Снег и снег, не измеришь докуда, И песок обжигает верблюда… Над полями экспресса свисток, И призывы из тюрем и ссылки, И ребенок кусает сосок, Под которым нежнейшие жилки. Лист на дереве, рыба в воде, Человек на потухшей звезде.

«Прояснилось — не за окном, во мне…»

Прояснилось — не за окном, во мне… Природа же уныла и сонлива, Полощется промокшая крапива, Как водоросли темные на дне. Я вспоминаю о великом дне… Сегодня даль бесцветна и дождлива, И веет чем-то грозным от залива, Но все это, но все это — вовне. Свободен я не только от природы — Весь мир опустошающие годы Уже не тягостны душе моей: Я встретил лучшую из всех людей.

«Почти упав, почти касаясь льда…»

Почти упав, почти касаясь льда, Над ним тем легче конькобежец реет; Почти

сорвавшись, на небе звезда Тем ярче в ту минуту голубеет. И ты, от гибели на волосок, Мечтая пулей раздробить висок, Опомнился на миг один от срыва — И что ж? Душа, могильная вчера, Как никогда сегодня терпелива, И жизнь вокруг неистово щедра.

«Наших волос вес…»

Наших волос вес Тоже из главных чудес. Дно мрака и света, Глаз, наша краса, Или рука — эта — Истинные чудеса. О несравненная Мира частица, Сердце, еще не уставшее биться!

Чайка

Пересекая падающим путь, Охотницы божественная форма Не опоздает в воздухе нырнуть За крохами взлетающего корма, И даже пальцы длинные толкнув, Из них добычу вырывает клюв. И долго продолжается игра, И что-то родственное ты у чайки Уже улавливаешь, как сестра. И правда: в этих быстрых, без утайки, Без страха, без оглядки воровской Охотницах — есть общее с тобой. Коснулся ветер платья и волны Среди залюбовавшихся прохожих. Один я знаю, сколько глубины В глазах твоих и грации, похожих По смелости и строгой красоте На легкий тот полёт, на крылья те.

«Из города побег…»

Из города побег (И не было погони?), И на вершинах снег, И мир как на ладони — Восстановил меня Для жизни, для искусства, Как будто заменя Изношенные чувства. За все благодарю Поверхности кривые, Которые зарю Встречают, как живые, Всей зеленью лесной, Цветами полевыми И где-то надо мной Пернатыми под ними, Поющими, чертя Мгновенные узоры. Я счастлив, как дитя… Благословляю горы!

«Вечерами…»

Вечерами Фонарями Города с горы моей Я любуюсь, забывая, Что шагает боль живая Под лучами тех огней. Сердце, в прожитое глядя, Не забудь, но Бога ради, Отпусти врагам моим Зло, испытанное нами, И любуйся всеми днями Жизни сквозь вечерний дым, Как любуюсь я огнями Города с его скорбями Где-то под окном моим.

«Измученный, счастливый и худой…»

Измученный, счастливый и худой Подснежник расплавляется весной. Он весь — изнеможение и нега. И так его негрубы лепестки, Как умирающие хлопья снега, Как выражение твоей руки. Все, что себя любить повелевает За чудо слабости и чистоты, Власть надо мной твою напоминает — Как ты сильна, как беззащитна ты!