На французских кладбищенских плитахЯ люблю разбирать имена.Я присутствие в землю зарытыхЧувствую — не чужая страна.Разве не героини Бальзака,И Флобера, и даже БуржеК петербуржцу выходят из мрака:Улыбнуться и prendre conge? [5]Хорошо, что уроки чужбины,Претворившие воду в вино,Подтвердили, что «гроздья рябины»И «березки» забыть не грешно.
5
Попрощаться (фр.).
«Зашлепанные
мокрым снегом…»
Зашлепанные мокрым снегом,Бегут с усилием вагоны.И трудно шапкам и телегамСквозь ветер двигаться соленый.То вековых буранов соль,России въедчивая боль.В ней столько силы несомненной,Что даже человек над СенойСквозь хрупкий западный уютВсем сердцем слышит край огромный,Где тучи злые слезы льютИ стонут мучеников сонмы.
«Галстук медленно развяжет…»
Галстук медленно развяжет,С сапогами на кровать,Тяжело вздыхая, ляжет,Но уже не может встать.А другой, курок сжимаяХолодеющей рукой,Скажет: «Видишь, дорогая,Что ты сделала со мной?»Раб не вынесет неволи,Воина убьют в бою,Ну а мне навеки, что ли,Ты даруешь жизнь мою?В отдаленье парус сгинет,Бесполезен мой протест,И красавица покинет,Или — хуже — надоест.
«Нет, не музыка ропот такой…»
Нет, не музыка ропот такой,Не отчаяние, не поэзия:Словно шорох воды дождевойНа покатом железе.Странный шум, непонятно о чем,Кажется, извещая о бедствии,Возникает в молчанье твоемИ растет, как рыдания в детстве.Ничего, не случилось с тобой,Это может быть чье-то несчастие,Отголосок тревоги чужойИли страсти.Только ты не ропщи, не жалей,Не напрасные эти волнения,Им, как жизни летящей твоей,Есть причина и нет объясненья.
«В неровный век без имени и стиля…»
В неровный век без имени и стиля.Когда былое в щепы размело,Попробуй оценить Леконт де ЛиляИ трудные заветы Буало.Знай: чтобы о волнениях земныхСложить достойное повествованье,Во-первых, нужно самообладаньеИ холод расстоянья, во-вторых.Я не один сейчас зажег огонь,Не мной одним тоска овладевает —Вот и другой: прозрачная ладоньГлаза от света лампы закрывает.Он тоже сочинитель — на землеНемало нас, и часто нам не спится,Под утро просыхает на столеЗначками испещренная страница.Мы пишем о несчастиях: о том,Как пьет один, ничем не обольщаясь,И как другой, измученный трудом,Пришел и лег в постель, не раздеваясь.Писать о радости не станем мы,Она бедна — мы цену ей узнали.На лоб возлюбленной следы печалиЛегли прочнее шелковой тесьмы.А если мы о счастии поем,То лишь затем, что в жребии непрочномМы помним и волнуемся о томВысоком, беспредельном и бессрочном.Потомство нас оценит: наш закалЛюбви достоин — это сердце билосьСпокойно, чтобы голос не дрожал,И внятно, чтобы эхо пробудилось.
1924–1926
«Где
снегом занесённая Нева…»
Где снегом занесённая Нева,И голод, и мечты о Ницце,И узкими шпалерами дрова,Последние в столице.Год восемнадцатый и дальше три,Последних в жизни Гумилёва…Не жалуйся, на прошлое смотри,Не говоря ни слова.О, разве не милее этих розУ южных волн для сердца былоТо, что оттуда в ледяной морозСюда тебя манило.
«Раскачивается пакет…»
Раскачивается пакет,И зонтик матовый раскрыт…Довольно бережно одет,Он не особенно спешит.Поспешно семенит за нимНевзрачный, сгорбленный, в очках,Подальше с кем-то молодымНа очень острых каблучкахПроходит женщина. За нейКакой-то розовый солдат.И целый день, и сотни дней,И тысячи, вперед, назадИдут бок о бок или врозьНе те, так эти, где пришлось…Ни человека, ни людей(Живые, да, но кто и что?),А сколько жестов и вещей,Ужимок, зонтиков, пальто.
«Этим низким потолком…»
Этим низким потолком,Этим небом, что в окошке,Этим утренним лучомСолнца на забытой ложке.Вот я к жизни возвращен,Страх слабеет понемногу:Значит, мне приснился сон,Все на месте, слава Богу.Дай припомню, отчегоСлезы по щекам бежали.Что я видел? МоегоБрата… на полу… в подвале.Он уткнулся в пол лицом,Руки врозь по грязным плитам,Кровь чернела под виском,Пулей острою пробитым,Он лежал… Но где же он?Иль недаром сердце ныло?«Бедный, это ведь не сон,Милый, так оно и было».
Химеры
Есть нежная и страшная химера:Не все лицо, не руки (на свету),А только рот и дуло револьвераГорячее от выстрела во рту.Есть и такая: толстая решетка,И пальцы безнадежные на ней,И прут железный в мякоть подбородкаВрезается все глубже, все больней.Есть и другие — в муке и позореОни рождаются из ничего,Они живей чудовищ на соборе,Они обрывки ада самого.Но, друг мой, не довольно ли видений —Действительность бывает пострашней,И знаешь, чем она обыкновенней,Тем меньше сил сопротивляться ей.Не торопясь часы проходят мимо,И надо жить в усталости тупойИ стариться уже с неизгладимойПрезрительной усмешкой над собой.
«Всё, что жизнь трудолюбиво копит…»
Всё, что жизнь трудолюбиво копит,Всё, что нам без устали дарит, —Без остатка вечное растопитИ в себе до капли растворит.Как для солнца в ледяной сосулькеФорму ей дающий холод скуп,Так для вечности младенец в люльке,В сущности, уже старик и труп.
«Что из виденного из всего…»
Что из виденного из всегоТвой последний выделил бы взгляд?«Никого, мой друг, и ничего», —Перед смертью правду говорят.Да и почему бы не забытьТо, чего могло бы и не быть.
