Оклик

Баух Эфраим Ицхокович

…Ки эйн аиш бэвейто алах бэдерех мэрахок: црор акесеф лаках бэядо лэйом акесэ яво вейто…" [31]

Я вышел во двор, осенняя ночь мгновенно прохватила холодом, низко и тревожно багровел поздний и полный месяц, и за течением строк, написанных две с половиной тысячи лет назад, мерещились женские лица, и как я ни старался, не мог припомнить ни одной черты Вали, они были дымчаты и неуловимы, но Зойкино лицо было отчетливо, забубенно, захватывающе безбытно, и в ушах не замолкали слова:

31

иврит:…Ибо мужа нет дома, отправился в дальнюю дорогу: горсть серебра взял с собою, вернется домой в день полнолуния… (Гл. 7, 19–20)

"…Дархей

Шеол бейта йордот эл-хадрей-мавэт… " [32]

Никогда после я не был столько один на один с несущими меня водами.

«Ки маим апаним лапаним – ке лэв-аадам леаадам» [33]

И я выходил ниже по течению, и кожа на кончиках пальцев была сморщенной и размякшей от долгого пребывания во влаге, как у утопленника, и призрак легкой засасывающей смерти реял вокруг, и все корневое, к чему я прикасался в эти годы, вело к гибели: осознание собственного рабства – к тюрьме и даже расстрелу прикосновением ствола к затылку; наивность и неведение юности, истолкованные как хитрость и коварство – туда же; поэзия вообще была похожа на хождение по минному полю, ну а любовь, влечение пола к полу вело к прямому убийству: зародившуюся будущую жизнь пытались извести на корню снадобьями и вязальными спицами.

32

иврит: «…Дом ее – пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти…» (Гл. 7, стих 27).

33

иврит: «…Как в воде лицо к лицу, так сердце человека – к человеку…» (Гл. 27, стих 19).

Я смотрел с пустынного берега в даль и передо мной долго разворачивался пышный огненно-пурпурный закат, похожий одновременно на церемониальный вход через горные высоты в завтра и пожар последней катастрофы. Поеживаясь, я думал о том, что ждет меня впереди, словно бы стоял перед выбором: коронованием или гибелью.

И опять вокруг меня, как ласточки, низко и косо срезающие небо, вились слова Соломоновой мудрости, и в преддверии пятьдесят второго мерещился я сам себе, глупым и голодным, Зойка, соблазняющая весь мир хриплым своим смехом, и тот, имя которого запрещено было называть в соединении с неповадными мыслями:

"… Тахат шалош рагза эрец вэ тахат арба ло тухал сээт: тахат-эвед ки имлох вэ навал ки исба-лехем: тахат снуа ки тиваэл… " [34]

Глава четвертая

* * *

НЕБЕСНЫЕ ПРЯТКИ.

РЕДКОСТНЫЙ ЦВЕТОК ТЕАТРА.

ГЛАЗАМИ МЛАДЕНЦА: ТЫСЯЧЕЛЕТНИЙ СВЕТ.

НЕДОУМЕНИЕ ЭКЗЕКУТОРОВ.

ЛАМПА ОБЛАКА.

МЕТАФИЗИКА, ВЫРАСТАЮЩАЯ ИЗ СОРА.

34

иврит:

"Под тремя сердится земля, четырех не может носить:

раба, когда он делается царем; глупого, когда он досыта ест

хлеб; позорную женщину, когда она выходит замуж…"

(Мишлей", гл. 30, стихи 21, 22,23)

ШАКАЛЫ НА УЛИЦЕ ДИЗЕНГОФ.

РОДНОЙ ГОРОД – СПУТНИК ПЛАНЕТЫ

ОБЕТОВАННОЙ.

ЗВЕЗДА: ОГОНЕК НА ОКРАИНЕ.

ОСВЯЩЕНИЕ ПРИСТАЛЬНОСТЬЮ.

Акко. Два часа после полудня.

Одиноко брожу по улицам и переулкам. Вдали, над морем, такое же одинокое облако начинает увеличиваться, наливаться темью, играть в прятки с солнцем. Ветер треплет афиши на стенах. Пляшут на бумажных обрывках диковинные китаизированные образы и рядом с ними такие знакомые, в черных жилетах и лапсердаках, пейсах и шляпах евреи. Такими я видел их ребенком выходящими из синагоги в нашем городке на Симхат-Тору. Теперь вижу здесь, в праздники, уже приближаясь к пятидесяти, – параллели протягиваются в памяти, как графитовые стержни в атомном реакторе: могут ускорить или замедлить воспоминания.

Каждую

осень, в дни Суккот [35] , театральный фестиваль как редкостный цветок распускается в каменной сырости древнего Акко: в подземных залах крестоносцев, в тени караван-сараев. Словно занесенная из другого времени, с иной планеты, разворачивается стремительными побегами движений, цветистых одежд, грима, музыки, спектаклей, пантомим, клоунад яркая и шумная жизнь, вовлекая в водоворот залы, подземелья, улицы и площади; от зрителей невпроворот: спят под стенами, на травке, у моря.

35

Суккот (иврит): праздник Кущей, следующий после Судного дня.

И также внезапно все сворачивается, исчезает.

Только ветер треплет афиши, недоуменно в них вглядываясь.

Опять воцаряются покой и одиночество, охраняемые остро взметнувшимися в небо кипарисами: застывшими фонтанами зелени.

В кипарисовой аллее уборщик сметает песок с каменных плит и подобен археологу: очищает плиты, по которым гуляющие шаркали тысячу лет назад: все начинается с незаметного песчаного заноса.

Аллея упирается в сквер, детскую площадку. Младенцы в колясках под присмотром еврейских бабушек всасывают глазами синеву послеполуденного неба. Из распахнутых дверей стоящего невдалеке здания выносит вместе с теплом распаренного зала и запахами восточной кухни шум голосов, крики, восклицания, хлопанье ладошей: еще одному еврею, явившемуся на свет, делают брит-милу [36] …

36

брит-мила (иврит): обряд обрезания, вступления еврея в завет с Богом.

Совсем недавно, июльским вечером, сидим за столиком с товарищем на "Кикар Акдумим" [37] в старом Яффо, пьем коньяк рядом с обнесенным ограждением провалом.

В глубине его наползают друг на друга развалины стен эпохи Веспасиана, затем – Траяна, затем Хасмонеев. [38] Семнадцать столетий слабо мерцают в бликах прожектора, бьющего поверх площади с крыши францисканского собора, хранящего в каменной своей раковине предание о посещении Наполеоном прокаженных. Оба мы возбуждены погруженным в полумрак окружением, семнадцатью столетиями, спрессованными в неглубоком провале, близостью моря со скалой Андромеды и дальним призраком Левиафана, ожидающим выхода корабля из яффской гавани, на котором собрался бежать от Бога пророк Иона.

37

иврит: Площадь Древностей.

38

Время правления римских императоров Веспасиана, Траяна, династии Хасмонеев (отец и сыновья Маккаби и их потомки).

Мы только вырвались из шумного зала, где сыну знакомого совершали обряд обрезания.

В этом обряде, рассуждаем, потягивая коньяк, иудаизм противопоставляет себя природе, язычеству. Он глубоко нащупывает мистический корень, дающий побеги к разуму, к логотворчеству: в младенчестве-то боль переживается слабее, но происходят необратимые изменения в осознании глубины мира, сотворяемого человеческим гением, а не природой, ибо разве крайняя плоть не атавистическое укрывание самого корня жизни.

Лишение ее снимет внимание с этого места, ибо ничего не скрыто, но и рождает конфликт между сознанием и крайней плотью, развивает родившееся существо в более сложную личность: обряд как бы касается места соприкоснования самого корневого в человеке с самым корневым в природе.

Ну что у мусульман? Обрезание в двенадцать лет это уже боль, рана, это уже душу не утончает.

Как это у Толстого: от новорожденного до пятилетиего страшное расстояние, от зародыша до новорожденного пучина, а от несуществования до зародыша – непостижимость. Только вглядеться в младенцев: они видят не себя, а других, растворены в других, особенно дети еврейские; через глаза смотрят из глубины пяти тысяч лет, как в перископы, и в то же время обращены в себя – на пять тысяч.