Око Озириса
Шрифт:
— Вы заметили, конечно, мисс Беллингэм, — сказал он, — что мумия покрыта смолистым составом?
— Да, — отвечала она, — и это отвратительно.
— В эстетическом отношении это ужасно, но в данном случае это возбуждает особое внимание. Заметьте, что черным составом не покрыто главное украшение и вся надпись. А между тем, это именно те места, которые нуждаются в предохранении. А вот ноги и спина, где, вероятно, не было надписей, покрыты точно коркой.
Он нагнулся и внимательно стал рассматривать спину мумии, где не мешали подставки.
— Д-р
— Нет, — отвечал м-р Джеллико. — Он, так же, как и я, находит это загадочным. Но он думает, что мы получим объяснение от директора, когда тот вернется. Вы знаете, что это большой авторитет и что у него большой опыт, так как он сам производил много раскопок. Но я не должен больше отвлекать вас. Прошу извинения, если задержал вас долго. — Он принял свой прежний невозмутимый вид, пожал нам руки, торжественно поклонился и направился к кабинету заведующего.
— Какой странный человек! — сказала мисс Беллингэм, когда м-р Джеллико исчез за дверью. — Я бы сказала скорее: странное существо, я никак не могу думать о нем, как о человеке. Я никогда не видала человеческого существа, похожего на него.
— Да, этот старик — темная личность, — согласился я.
— Этого мало сказать. Он до того бесчувствен, до того далек от всего окружающего, что кажется, будто он живет среди обыкновенных мужчин и женщин лишь в качестве постороннего наблюдателя, не принимающего в жизни никакого участия.
— Да, это правда. Но он вдруг оживает и становится человеком, когда дело коснется египетских древностей.
— Оживает, но не становится человеком. Даже когда он сильнее всего заинтересован и увлечен, он для меня не человек, а какое-то олицетворение науки.
Незаметно, в разговорах, мы подошли к мумии Артемидора, и моя спутница остановилась, устремив свои задумчивые серые глаза на лицо, смотревшее прямо на нас. Я наблюдал за ней с почтительным восхищением. Она была очаровательна со своим нежным, серьезным лицом, обращенным к предмету ее мистического обожания! И вдруг только тут я заметил, как изменилась она со времени нашей первой встречи. Она помолодела, стала как-то нежнее и милей. Прежде она казалась гораздо старше меня: грустная, усталая, серьезная, загадочная женщина, с горькой иронической усмешкой, холодная и неприступная. Теперь это была только кроткая молодая девушка, серьезная, правда, но откровенная, грациозная и очень привлекательная.
Неужели на нее так повлияла наша возрастающая дружба? При этом вопросе мое сердце сильно забилось. Мне захотелось высказать ей, чем она была для меня, чем мы могли бы в будущем быть друг для друга.
Наконец, я решился прервать ее мечтательную задумчивость.
— О чем вы задумались так серьезно, прекрасная леди?
Она обернулась с сияющей улыбкой и блестящими глазами откровенно взглянула на меня.
— Я думала, — сказала она, — не ревнует ли он меня к новому другу. Но я начинаю говорить глупости, точно ребенок!
Она засмеялась тихим счастливым смехом, чуть-чуть
— Почему ревнует? — спросил я.
— Ну, вот видите ли, прежде мы с ним были друзьями. Нас было только двое. У меня никогда не было друга-мужчины, исключая отца, да и вообще близкого друга никогда не было. И я была очень одинока, когда начались наши бедствия. Вообще я не общительна, но все же я еще молода, я вовсе не философ. Так вот я часто приходила сюда, смотрела на Артемидора и представляла себе, что он понимает, как грустна моя жизнь, и сочувствует мне. Это смешно, конечно, но, право, это меня успокаивало.
— Это вовсе не было смешно. Мне кажется, он был хороший человек, тихий, со спокойным лицом, и заслужил любовь всех, кто его знал, как гласит эта прекрасная надпись. И очень было мудро и хорошо с вашей стороны, что вы догадались скрасить горечь своей жизни той человеческой любовью, которая вырастает из праха веков. Нет, вы были не смешны, и Артемидор не ревнует вас к новому другу!
— Вы думаете? — Она еще улыбалась, но как-то мягче, и в ее вопросе чувствовалась тревога.
— Вполне уверен. Могу поручиться.
Тут она весело рассмеялась.
— Теперь я буду спокойна, потому что вы, наверно, знаете. Только, пожалуй, с вами страшно: вы можете читать мысли даже мумий. Но как вы можете это знать?
— Я знаю, потому что он сам передал вас мне, чтобы вы были моим другом. Вспомните-ка!
— Да, я вспомнила, — отвечала она тихо. — Это было, когда вы отнеслись так тепло к моим глупым слезам; тогда я почувствовала, что мы будем друзьями.
— А когда вы передали мне эту вашу фантазию, я поблагодарил вас. Вы подарили мне свою дружбу, я оценил ее и ценю выше всего на земле.
Она бросила в мою сторону быстрый нервный взгляд и опустила глаза.
Потом, после нескольких секунд неловкого молчания, как бы желая перевести разговор на менее эмоциональную почву она сказала:
— Замечаете ли вы, как эта надпись курьезно разделяет на две совершенно отдельные части?
— Что вы хотите сказать? — спросил я, недовольный переменой темы.
— Я думаю, что часть надписи чисто декоративная, а другая — выразительна и эмоциональна. Вы видите, что хотя надпись на греческом языке, но общий вид ее и декоративная схема, чисто греческие по выражениям, явно подражают египетской манере. Портрет уже совсем греческий. А когда дело дошло до патетических слов разлуки, то необходимым оказался родной язык — греческие буквы.
— Да, я заметил это. И с каким вкусом выбрана надпись, чтобы не бросалась в глаза и гармонировала с рисунком!
Она кивнула рассеянно головой, точно думала о чем-то другом, и опять взглянула на мумию.
— Не знаю, почему я вам рассказала об Артемидоре. Это глупая, чисто детская сказка. И ни за что бы я не рассказала этого никому, даже отцу. Как я могла знать, что вы все поймете?
Она сказала это совершенно просто, смотря на меня своими серьезными серыми глазами. И ответ вырвался у меня бурно, от сердца.