Окопники
Шрифт:
— По эту, — огорченно подытожил комбат.
Стало тихо.
— Мгм… — промычал кто-то за спиной Берестова.
Иван оглянулся. Сзади, устало привалясь к закопченной трубе печурки, стоял незнакомый капитан. Утомленное лицо, усталый взгляд глубоко посаженных глаз… Пальцы худые, длинные, неторопливо сворачивали из газетного обрывка козью ножку. Эти пальцы показались Ивану знакомыми. Где он мог видеть капитана? Да в вагоне же… Он, этот высокий, слегка сутулившийся офицер, говорил тогда о данной человеку власти, как о лакмусовой
Капитан провел языком по краю газетного обрывка, мрачно заметил:
— За Дон не зацепились, а за противотанковым рвом хотим удержаться.
— Есть приказ Верховного: ни шагу назад! — сказал майор Лабазов и, оглядев всех, находящихся в комнате, словно прикидывал в уме значимость каждого, добавил: — Прошу внимательно, очень даже внимательно прислушайтесь к голосу собственной совести.
Расходились в молчании. На улице капитан не вытерпел и опять сказал, но только уже тихо, для одного Ивана:
— Скатерть с конца на конец стола натягиваем…
— Как это понимать? — спросил Берестов.
— Как хотите, так и понимайте. Вы — человек военный.
3
Над горизонтом вспухла и начала быстро разрастаться горбушка солнца — красная, яркая.
— Опять будет жара, — ни к кому не обращаясь, пробормотал Берестов. «Лейтенант… военный человек… — вспоминая вчерашнее, проговорил про себя Иван и усмехнулся. — Лейтенант Берестов…» — подумал о себе, как о ком-то постороннем.
Он потер отекшую от неудобного лежания шею, оторвал от дернины тяжелую после сна голову и, щурясь, огляделся. Вокруг на земле, кто где упал, спали курсанты.
Берестов сел, развел занемевшие плечи, протер сонные глаза и долго рассматривал запыленные сапоги.
Везде пыль, одна пыль — на полыни, на безлистом чи- лижнике, на стеблях бурой душицы..
Длинная, выжаренная солнцем, во всем черном, подошла к Ивану калмычка, протянула ему кувшин.
Кругом опаленная жестоким солнцем степь и — молоко, холодное, как из погреба.
Берестов отпил глоток. Холод остудил истомленную грудь. Трудно, ох как трудно оторваться! Иван встретился взглядом с глазами товарищей, увидел их обожженные горячим ветром губы… И второго глотка не сделал. Кувшин передал Бугоркову — слишком уж жалким выглядел он.
Бугорков взял кувшин. Вздохнул над ним — тяжело, огорченно… Облизал языком иотрескнвающиеся губы. Глот
нул по примеру командира один раз — и передал кувшин своему земляку, Стахову:
— Надо же свою тягловую силу подкрепить!
Стахов принюхался к холодку, идущему из кувшина, и по — детски глянул на Бугоркова:
— Хлебни за меня.
Стахов жалел Бугоркова, даже вещмешок его нес.
Бугорков отнекивался, потом смилостивился, принял кувшин.
— Сочтемся, — обещающе подмигнул он другу.
Торопливо глотнул, посмотрел по сторонам: вроде бы
никого не обидел. Успокоенный, передал
До Подзорова Кувшин не дошел. Подзоров взвалил на себя станковый пулемет и первым двинулся в путь, не выказав ни обиды, ни упрека.
…Иван обвел взглядом курсантов. Спят — и солнце им не помеха.
Кузнечик, примостившийся на полинялых брюках, подпрыгнул и, выбросив из-под припорошенных пылью чехлов розовые, с огненным отливом крылья, растаял в утренней синеве.
Где-то далеко родился странный металлический вой. Словно за горизонтом всхолмленной степи циркульной пилой разрезали пересохший дубовый кряж. Берестов увидел в небе стрекозьи тела самолетов. Они плыли друг за другом, а под ними на горизонте вспыхивали и клубились черные взрывы: один, второй, третий… Через минуту донесся гул. Ухающий, рокочущий, как далекое ворчание грома в весеннюю пору.
Немцы бомбили железную дорогу, связывающую Ко- тельниково со Сталинградом. Земля стонала, судорожно вздрагивала.
Стахов пружинисто вскочил.
— Фронт?!
Схватил винтовку, клацнул затвором.
— До фронта еще далеко, — сказал Иван. — Впереди нас дерутся две дивизии, а мы как бы вторым эшелоном будем выдвигаться.
— Сколько же нам еще топать?
— Да уже, считай, и притопали. Там наш участок обороны, — Берестов махнул рукой в степь.
Самолеты, бомбившие железную дорогу, скрылись. Гул
стих.
И вновь в тишину утра стали строчить кузнечики.
4
Степь — вольная, веками не тронутая. Полынь да ковыль — до горизонта. И только там, далеко — Берестов увидел это в бинокль, — у села Васильевка, осиротело жавшегося к полувысохшей речушке, отливала золотом неубранная рожь, бескрайняя целинная степь, нетронутая плугом…
Словно черной раной, вспороли ее противотанковым рвом, изморщинили шрамами окопов, исковыряли огневыми точками.
Берестов рукавом вытер пот на лице, оперся на черенок саперной лопаты, оглянулся на дот: есть где укрыться от нещадно палящего солнца. В подземных ходах дота, под бронированным колпаком, придавленным сверху холмом, разливалась приятная прохлада. Издали дот походил на сглаженный временем скифский курган. И не подумаешь, что под этим, будто бы разрытым в древние века курганом, скрывается долговременная огневая точка с двумя амбразу^ рами.
Долговременная… «За Дон не зацепились, а за противотанковым рвом хотим удержаться», — вспомнил Иван слова капитана.
«Удержимся! — пообещал себе Берестов. — Надо удержаться».
Вход в дот был прикрыт сеткой из колючей проволоки, замаскированной скошенной полынью. Внутри, кроме двух боевых казематов с бронированными колпаками, в стенах ходов сообщения были вырыты специальные ниши для отдыха бойцов.
Бугорков занял самую большую нишу, вытянулся, словно на кровати, расстегнул ворот гимнастерки и блаженно закрыл глаза.