Октябрь, который ноябрь

Валин Юрий Павлович

О себе думать было незачем - раз на след вышли, значит доберутся. Был бы на двух ногах, можно было бы в бега пуститься, в Сибирь или дальше. Но с этакой приметой и равновесием...

Утеряно равновесие. Что-то не то наделали. Прав был Андрей-Лев. И Борьку жаль - его бы лихость, да на какое-то хорошее дело. Чтоб вырос, осмыслил, что да как. Но припозднившимися сожаленьями дело не исправишь. Кончилась боевая группа.

В мастерскую Гаолян не пошел - к инженеру приводить неприятности было незачем. У Андрея шанс выкрутиться все еще есть, пусть и небольшой. Идти в Смольный и добиваться

встречи с Центром смысла не имелось. Окрепло подозрение, что там о действиях боевиков ничего не знают, кто-то без приказа работал, втемную, и цель этой самой работы не очень-то и поймешь. Ладно, пустое, что сделано, то сделано...

Филимон зашел в чайную и "разговелся". После огромного перерыва водка - дрянная, из чайничка - не порадовала. Словно разжиженного куриного дерьма глотнул. Гаолян через силу допил и никакого облегчения не получилось. Словно в полусне шатался по улицам, покупал что-то на гостинцы в больничку. Смутно все было, хотелось сесть прямо на панель, задремать. Это да, еще и шапку перед собой на мостовую бросить - подайте калеке убогому, убивцу неразумному.

Видимо, где-то все-таки подремал, потому как осознал себя бредущим по темноте. Голова была трезвой, ясной, хотя и болела. Оба браунинга на месте, узелок с парой яблок, ирисками и пряниками тут же. Ноги сами вели к больнице.

Ломиться заполночь через приемный покой, понятно, было не с руки - не пустят. Гаолян обогнул здание, постучался к истопникам. Дал рубль и показал узелок с гостинцами. Вошли в положение.

Юнкеров он увидел, идя по коридору, и сразу понял - вляпался. Но разворачиваться и убегать было бы смешно. Пятеро гадов, взопрели в шинелях и подсумках, слегка рассупонились. Но судя по настороженности и взглядам из-под фуражек - сообразили. Да и как тут не сообразить, ежели деревяшкой скрипишь и постукиваешь как мукомольная мельница. Но вскакивать наперерез не стали, пропустили к палате. Не решились сразу брать? Или добрые?

В палату Филимон не полез, да сонная нянька разом навстречу сунулась:

– Куда, бесстыжий?! Бабское здесь.

– Понимаю. Да утром уж недосуг будет. Не передашь ли дочери? Как она там?

– Так полегчало. Левый глазик уж вовсю видит, правый еще не вовсе. Не сомневайся, она молодая, отлежится. А ты иди, иди себе с богом. Не положено здесь. Ишь, водкой проклятой еще он дышит.

– От нервов принял, - признался Гаолян. Сунул рубль и узелок с передачкой.
– Ты, родимая, передай на словах-то. Чтоб умницей была, головой думала. И еще скажи, пусть не сомневается - рассчитался я по ее долгам. Сполна.

– Ишь ты какой щепетильный. Уж передам, не сомневайся. Все дословно. Только ты ступай, не дыши тут отравой.

Юнкера в коридоре разошлись, маневрируя - двое пытались зайти со спины. Филимон, сунув руки в карманы, постукивал деревяшкой словно ничего не замечая. У дверей путь преградил безусый подпоручик:

– Стой! Задержан по подозрению. Стой, говорю!

Пальцы подпоручика со страшной силой сжимали "наган", аж побелели. Его двое сотоварищей полуприсели, готовя винтовку для исполненья "артикул три". Все трое в деле явно не бывали: офицерик стесняется револьвер в грудь направить, штыки вон тоже гуляют.

– Чего орешь,

вашбродь?
– Гаолян качнул головой в сторону встревожено высунувшегося из боковой двери дежурного фельдшера.
– Не старое время, людям спать мешать. Уймись.

– Стой, говорю! Руки вверх!
– вовсе уж разнервничался молокосос.

Филимон вырвал из карманов браунинги: один ствол вперед - в исказившееся лицо офицера - второй назад в сторону подступавшего "засадного полка". Явно вознамерятся прикладом угостить, а то и в спину пальнуть.

– Ты что, мерзавец?!
– прошептал бледный как мел подпоручик.
– Мы тебя пропустили, как человека, чтоб попрощался. Сдавайся, говорю!

– Ты, вашбродь, в следующий раз сразу стреляй, - посоветовал Гаолян, целясь в переносицу врага.
– Оно милосерднее будет.

– Все равно не уйдешь, - храбро сказал офицер, наконец-то направляя револьвер в грудь задерживаемому.

Гаолян хмыкнул:

– Уйти, может и уйду. Но не убегу вприпрыжку это уж точно. Открой дверь, поговорим на прохладе. А то здесь клистирная гвардия уж обделаться готова.

– Ладно. Но не уйдешь, точно тебе говорю, - бормотал офицер, пятясь к двери. Нащупал засов, срывающимся голосом призвал к себе подчиненных. Гаолян неспешно ковылял за ними...

Ступени, холод, качается фонарь промерзшей луны, кутают его лохмы октябрьских облаков. Выстроилась под неширокой лестницей короткая цепочка врагов, грозят штыками и фланговым одиноким стволом "нагана". Больше не пятятся, некуда пятиться недоделанным офицерикам, у них тоже честь, незамаранная, свеженькая, чистенькая, девственная.

– Стой, стрелять будем!

– Ой ли?
– ухмыльнулся Гаолян, видя, что стрелять они вовсе не готовы.
– Слышь, вашбродь, ты мой совет-то помни.

Подпоручик открыл рот, закрыл. Ишь, карась.

Было холодно, осень лезла под одежду, выстужала. Только браунинги, так и не снятые с предохранителей, грели руки. Ненастная пора, очей очарованье, как говаривал один стрельнутый из пистолета. Холодно. В траншеях на Высокой было жарко, а казематах Электрического утеса потом обливались, а нынче...

Офицерик сурово сдвинул бровки, снова открыл рот. Сейчас глупость брякнет.

Гаолян раздраженно стукнул деревяшкой о ступень и бросил свое тело вперед. На штыки. С удовлетворением услышал, как хрустят четырехгранные длинные жала, входя в плоть - расчет бывшего артиллериста и столяра не подвел. Боли почти и не было...

* * *

– Он сам. Прямо на штыки, - бормотал подпоручик.
– Оступился, полагаю. Он же нетрезв был.

– Да, случается, - согласилась товарищ Островитянская, оглядывая вытянувшееся на столе приемного покоя тело. Оборотень поскребла ногтем деревяшку протеза покойника и вздохнула: - Трагическое стечение обстоятельств. Опыта нам не хватает. И нам, и вам. Увы-увы. Господин штабс-капитан, прикажите посту сниматься. Тут нам делать больше нечего. Да, подпоручик, вы пистолеты трогали?