Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде

Коллектив авторов

Рассвет еще чуть брезжил, когда отряд выступил на улицу.

Из донесений, которые ко мне поступали, я знал, что отряд немедленно по прибытии ко Владимирскому доенному училищу вступил с юнкерами в бой.

Сначала тов. Никонов хотел атаковать помещение училища с фасада, но, увидев, что это чрезвычайно трудно, поставил заслон, а сам с частью отряда зашел с другой стороны и стал через соседний дом пробираться юнкерам в тыл.

Чтобы лично осмотреть расположение борющихся сил, я вместе с председателем полкового комитета тов. Федоровым отправился на место. Когда я прибыл туда, на нашей стороне были уже броневики и давало свои первые выстрелы знаменитое орудие, которое и заставило, в конце концов, юнкеров сложить оружие. Тут же находился назначенный Петроградским Советом комендант города — левый эсер прапорщик Нестеров, человек невысокого роста, с целой шапкой волос, спускавшихся на плечи.

Выяснив положение и убедившись

в том, что поддержки высланному отряду, по крайней мере в ближайшее время, не потребуется, я направился обратно в казармы полка.

По дороге у меня произошла любопытная, но очень опечалившая меня встреча. На углу Шамшевой улицы и Большого проспекта Петроградской стороны я увидел покупающим газеты своего бывшего законоучителя, священника Введенской гимназии, где я когда-то учился, Николая Михайловича Гурьева. Я поздоровался с ним и тут только увидел, что он не один. Рядом с ним стоял мой бывший одноклассник и товарищ по нелегальной революционной работе Владимир Владимирович Пруссак. Я только второй раз видел его по возвращении из ссылки и потому, естественно, обрадовался.

— А, Володя! — радостно сказал я и подошел к нему, протягивая ему руку. Но, увы, моя радость не нашла соответствующего отклика в его душе. Он не двинулся с места и, засунув руки в карманы, как-то исподлобья посмотрел на меня.

— А ты в Смольном работаешь? — неожиданно задал он мне вопрос.

— Да, работаю, — ответил я.

— В таком случае я не могу подать тебе руки, — сказал он и еще глубже засунул руки в карманы. Я громко выругался и, не говоря ни слова, направился дальше.

Этот эпизод в глубокой степени огорчил меня. С Пруссаком мы когда-то были большими друзьями. Вместе работали в нелегальной межученической организации, вместе были арестованы 9 декабря 1912 года по «витмеровскому» делу, и только потом наши пути разошлись. Я уехал за границу, а он был вновь арестован по делу «революционного союза», судился и получил бессрочную ссылку в Сибирь. Революция вернула его обратно в Петроград. И вот теперь такая встреча!

Я еще раз убедился в одном непреложном факте. В годы моей подпольной работы в 1910, 1911, 1912 гг. среди петербургской учащейся молодежи, в особенности среди школьной, большим успехом пользовались анархические и другие подобного же рода бесформенно-революционные течения. На первый взгляд, казалось, что представители этих течений ничем не отличаются от нас, социал-демократов. Действительно, они также работали, организуя рабочий класс на борьбу с самодержавием и предпринимателями, они также арестовывались, также садились в тюрьмы и подвергались всякого рода другим преследованиям. На словах они даже заявляли, что считают себя левее нас. Но все это было до поры, до времени. Едва наступили такие серьезные испытания, как война и революция, как они в огромном своем большинстве покатились по наклонной плоскости. Отсутствие целостного миросозерцания дало себя знать. Только социал-демократы большевики, вооруженные марксистско-ленинским методом, сумели разобраться в событиях и сохранили ясную голову и ту же сплоченность партийных рядов. Размышляя об этом, я незаметно дошел до казарм Гренадерского полка.

Между тем обстрел из единственного орудия, которое имели осаждающие, оказал свое влияние на юнкеров и они сдались. Отряд гренадер первый вступил в помещение Владимирского училища, и командир его тов. Никонов был назначен комендантом училища.

Узнав, что юнкера сдались, я немедленно выехал в помещение училища, опасаясь, как бы пленные не сделались жертвой самосуда. Мои опасения оправдались. На Большом проспекте Петербургской стороны я увидел следующую картину. Посредине улицы двигались юнкера, окруженные конвоем, а кругом них шумела и волновалась толпа, требуя немедленно над ними казни. Возбуждение толпы было так велико, что у Тучкова моста продолжать конвоирование пленных было уже небезопасно, и пришлось остановиться, отвести юнкеров в Петровский парк, поставить на мосту крепкий заслон и подождать успокоения толпы.

С большим трудом удалось довести юнкеров до места заключения.

Одновременно с подавлением восстания юнкеров был нанесен и решительный удар отряду генерала Краснова. Мало того, Краснов и весь его штаб оказались захваченными в плен советскими войсками. Только Керенскому опять удалось сбежать и скрыться. Однако Краснов не долго пробыл под арестом. Доставив его в Петроград, Военно-революционный комитет вскоре освободил его под честное слово, что он не поднимет больше оружия против Советской власти. Это было более чем наивно. Как будто в гражданской войне для тех, кто борется против освобождения рабочего класса, может существовать какое-то честное слово. Конечно, Краснов тотчас же по освобождении поспешил на юг и там принял самое активнее участие в организации белогвардейских армий и борьбе их против Советской власти. Впрочем, в то время мы вообще страдали избытком:

прекраснодушия и повторяли почти буквально ошибки Парижской Коммуны, за которые она когда-то так жестоко поплатилась. Разве не ошибкой, например, было освобождение нами отдельных юнкеров и даже целых юнкерских училищ, о которых я только что рассказывал. Ведь известно, что большинство этих юнкеров также преспокойно уехало на юг и там составило ядро, вокруг которого формировались белогвардейские части, действовавшие потом против нас. А буржуазные газеты? Ведь как долго мы не решались посягнуть на «священную» свободу слова. Газеты эти изо дня в день чуть не плевали нам в лицо, поливая нас потоками клеветы и грязи и открыто призывая к вооруженному против нас выступлению, а мы все терпели и только месяца через два спохватились и догадались засыпать эту вонючую помойную яму.

Уроки Парижской Коммуны во многих отношениях были основательно нами забыты. Потребовалась большая встряска — убийство ряда наших вождей, открытое выступление против нас белогвардейских банд, чтобы мы научились, наконец, быть суровыми и беспощадными.

После ликвидации красновского наступления начались споры и толки вокруг формирования нового правительства. Каша партия сформировала чисто большевистский кабинет, но не возражала против вступления в него определенного количества левых эсеров. Левые же эсеры выставили лозунг объединенного социалистического кабинета с привлечением в него правых «социалистических» партий. Вокруг этого вопроса возникла полемика, которая очень скоро перекинулась к нам в полки.

31 октября ранним утром я получил следующую записку от секретаря нашего большевистского коллектива запасного огнеметно-химического батальона тов. Соловьева:

«Тов. прапорщик

Вам необходимо бы быть сейчас в 9 час. утра на общем собрании, т. к. на вчерашнем собрание разбилось надвое и ни к чему не пришло, Возможно, пройдут резолюции оборонцев.

Секретарь Соловьев

31.X. 17 г.»

Я, конечно, сейчас же поспешил на собрание, где мне одному из первых было предоставлено слово. Я говорил довольно долго. Рассказал о перипетиях борьбы с Временным правительством, сообщил о сформировании рабоче-крестьянской власти и подробно остановился на разборе первых декретов Советского правительства о мире, земле и рабочем контроле. В заключение я остановился на тех трениях, которые возникли у нас за последнее время с левыми эсерами. Нам предлагают заключить блок с правыми социалистическими партиями и образовать единое социалистическое правительство. В принципе мы не возражаем против такого рода объединения, но вопрос в том, на какой платформе объединяться. Нам говорят, сперва объединимся, а потом поговорим о платформе. На это мы не согласны. Нас хотят просто столкнуть с того пути реформ, на который мы вступили. Мы говорим так — сперва установим платформу, а потом увидим, с кем мы можем объединиться. Наша платформа ясна. Мы уже приступили к осуществлению основных требований рабочего класса. От своей задачи мы ни за что не отступим. Как ни лестно нам заседать совместно с «почтенными» меньшевиками и эсерами, но для этого мы не поступимся интересами рабочего класса. Кто согласен с общим направлением нашей работы, милости просим работать вместе с нами. Кто не согласен — скатертью дорога. В этом случае ни о каком объединении, конечно, не может быть и речи.

Трудно передать тот энтузиазм, который охватил солдат, когда я закончил свою речь. Мой заключительный возглас: «Да здравствует власть рабочих и крестьян!» — был покрыт громовым «ура». Я не успел оглянуться, как очутился на воздухе, подхваченный десятками дюжих солдатских рук. Больше никто не выступал на этом собрании, и резолюция, приветствующая образование новой рабоче-крестьянской власти, была единогласно принята всеми присутствующими. Этим огнеметно-химический батальон еще раз подтвердил свою политическую сознательность. Приняв активное участие в октябрьском перевороте, он и в дальнейшем проявил себя стойким и надежным защитником Советской власти.

Несколько иная картина наблюдалась, к сожалению, в запасном гвардии Гренадерском полку. Как я уже говорил, комитет этой части состоял почти сплошь из левых эсеров. И тут-то ненадежность этих «друзей» сказалась в своей полной мере. Они определенно гнули свою линию, причем доходили до того, что не гнушались даже прибегать к довольно-таки некрасивым средствам.

Прежде всего это выявилось как раз в тот же самый день, когда происходило только что описанное мною собрание в запасном огнеметно-химическом батальоне. Ранним утром, когда я собрался уже идти на это собрание, я случайно узнал, что как раз на это же самое время тов. Федоров созывает собрание полкового комитета. До сих пор я неизменно присутствовал на всех заседаниях комитета, и, таким образом, это было первое собрание, которое мне приходилось пропустить.