Олегархат им. тов. Сталина
Шрифт:
— Светик, мы тут подумали… у Павла Анатольевича работа очень важная и он сильно занят, а ты…
— А я сижу тут, ничего не делаю, в потолок плюю…
— Эх, побольше бы нам таких плевальщиц! Но вот лично я думаю, что по данному вопросу всю координацию придется тебе на себя взять. И ты не подумай чего плохого, мы вовсе не считаем, что ты у нас самая умная, — при этих словах он не удержался и откровенно заржал. — Светик, ты и сама видишь, сколько придется этой самой информации перелопачивать, а у нас кроме тебя так с вычислительными системами никто работать не научился. А молодежь зеленую на такую работу, сама понимаешь… они дров наломают.
— А я не наломаю…
— Ты — точно нет. Но в любом случае все мы тебе поможем, опять же, Елена Николаевна уже завтра в Москву возвращается.
— А я со своей стороны скажу, — мое задумчивое молчание прервал уже Пантелеймон Кондратьевич. — Мне плевать на ваши разногласия с политикой партии, я и сам, бывает, с ней
— У меня вопрос: а партвзносы мне платить куда придется?
— Никуда, у вас будет зарплата как у секретаря ЦК, мы эти взносы из нее сразу и вычтем. Других вопросов нет? Ну что, тогда расходимся и приступаем к работе. А вы, Павел Анатольевич, особо проследите…
Глава 15
В начале октября в Корее заработала первая «обновленная» линия на крупнейшем свинцово-цинковом заводе, и товарищ Ким сразу расплатился за поставленные ему несколько сотен компов. Потому что с этой линии в СССР стало поставляться по целых шесть килограммов индия в сутки. Но это линия только заработала, там техпроцессы до конца еще не были отлажены — а вот когда все заработает как надо, то линия будет выдавать индия уже по десять-двенадцать килограммов. Правда, за эту линию корейцам еще пару лет придется отдавать Советскому Союзу вложенные в нее деньги, но товарищ Ким Ирсен считать умел и подписал договор о том, что на заводе все четыре линии будут модернизированы под эту передовую технологию. А платить за модернизацию он должен не одним индием: с завода-то шел только полуфабрикат ценного металла, а металл подешевле отправлялся в СССР в уже переработанном виде: новенький завод в Хамхыне делал для СССР (ну и для Кореи, конечно, тоже) автомобильные аккумуляторы. Причем корейские были на треть дешевле тех, что делались в СССР, и не потому что Советский Союз пытался облапошить наивных корейцев. Корейцы наивными отнюдь не были, но у них все необходимое сырье было сильно дешевле, да и рабочие получали заметно меньшие зарплаты — а торговля между СССР и Кореей шла «по социалистическим ценам», то есть прибыль в цену товаров не закладывалась. И это, сколь ни странным может показаться на первый взгляд, было выгодно обеим сторонам.
Корейские аккумуляторы от советских отличались даже внешне: я уж не знаю, какие красители там применялись, но корпуса батарей были не черными, а светло-коричневыми. Но с красителями там вообще все было несколько «странно»: на заводе по производству синтетических материалов в Анджу за них отвечал какой-то немец, и был этот немец, очевидно, химиком не из последних — но, мне кажется, то ли дальтоник, то ли вообще псих: лавсановое волокно с химкомбината выходило ярко окрашенным, но в результате ткани делались всего лишь трех основных цветов: темно-синие, ярко-голубые и вишневые. Ну и белые, конечно, а я еще слышала, что на одной из ткацких фабрик разработали машину, которая «распускала» нитки на отдельные волокна, а затем из них новые нитки скручивала. И получалось забавно: в магазины пошла ткань уже светло-голубая и цвета, в сумерках напоминающий розовый. Тоже симпатично, но финальный цвет зависел, очевидно, от мастерства работниц, занимающихся начальным разделением нитей — и в магазине было просто не найти двух таких «светлых» рулонов ткани одного оттенка. И мне Магай Хён, когда я как раз в магазине выбирала себе ткань и посетовала на малый выбор цветов, сказала, что этот немец принципиально отказывается «делать ткани цветов германского флага». То есть может, но не хочет, и уговорить его не получалось, а заставить было нельзя: немец все-таки, к тому же родственник посла ГДР в Пхеньяне.
Но тканей я все же накупила, разумно предположив, что это только в Пхеньяне каждая пятая… ладно, каждая десятая женщина в такой же одежде ходит, а в Москве все иначе: костюмные ткани советская промышленность выпускала гораздо менее… броские. Вот платья могли быть самых попугаистых расцветок, а костюмы «должны быть скромными». Однако у меня было иное мнение, а тут и случай подвернулся — так что с осени я, чтобы расслабиться и нервы успокоить, вечерами неторопливо портняжила. И особенно усердно мне пришлось попортняжить уже с середины октября: нервы стали просто ни к черту. Потому что четырнадцатого вышло постановление Совмина и одновременно с ним постановление ЦК: все руководители предприятий и их подразделений (список должностей прилагался) обязывались до ноябрьских праздников по соответствующей форме задекларировать свое имущество. Свое — это включая и имущество близких родственников до второго
Вообще-то данное мероприятие готовилось почти два года, просто знало о нем всего пятеро (включая, конечно же, и меня — именно я предложила его провести), а никто из «посторонних» о нем и не догадывался. Потому что подготовка велась под видом «улучшения обслуживания граждан»: два года в сберкассах ставились новые терминалы на основе вычислительных машин, обучались работе с ними сотни тысяч операторов, вся «бюрократия» в них на компы переводилась. В СССР уже имелось чуть больше девяносто тысяч отделений сберкасс, и в них у граждан набралось почти сто восемьдесят миллионов счетов — но фокус заключался в том, что из этих счетов половина была «сберкнижками на предъявителя», и на таких хранилось более трех четвертей «народных сбережений». И лично мне было очень интересно знать, кто это у нас в стране такой богатенький и откуда у него такие деньжищи…
А еще я искренне считала, что очень многие такие вклады их владельцам вообще не нужны, и в этом у меня с Павлом Анатольевичем имелось полное согласие. Разногласие было тут лишь одно: он считал, что тех, у кого денежек неизвестно откуда собралось уж слишком много, можно и… того, а я считала, что в нас в Магаданской области слишком много снега еще не убрано. Ну а Пантелеймон Кондратьевич нам пояснял, что мы «оба не правы»: снег и сам растает, а «того» — это только по приговору суда можно применять. Впрочем, суть нам всем пятерым была ясна, а пятым в нашем дружном коллективе стал товарищ Струмилин, который весь процесс и просчитал, точно определив, когда его нужно начинать и когда (и чем) заканчивать.
И даже просчитал, сколько денег с книжек на предъявителя страна сможет со спокойной совестью зачислить в доходы бюджета, и суммы там внушали уважение. Но для подобного зачисления деклараций об имуществе было маловато, хотя и они являлись неотъемлемой частью плана. А вторую часть начали раскручивать чуть позже: в «Известиях», «Правде» и «Комсомольской правде» было опубликовано правительственное постановление о том, что граждане, вышедшие на пенсию начиная с первого января шестьдесят первого года, могут «в установленном порядке» получить досрочные выплаты по облигациям: все облигации сорок седьмого года пенсионерам можно было сдать в сберкассы «по номиналу» при условии, что стоимость выплаты одному пенсионеру не превышает его пятимесячной зарплаты в последний год работы или (если у пенсионера сохранились документы, подтверждающие, что он подписывался не на сумму месячной зарплаты в год), на всю сумму, которую тот потратил на выкуп этих облигаций. Для колхозников были сделаны существенные послабления: там же зарплаты были копеечными, а облигаций они приобретали довольно много, так что если эти колхозники приносили справку, что они минимум пять лет отработали в колхозе до сорок седьмого включительно (или воевали), то у них погашались облигации на «средний размер заработной платы рабочих промышленных предприятий», а за каждую военную награду — еще до пяти тысяч рублей.
Вообще-то в Минфине, узнав о «моей» инициативе, буквально встали на дыбы с воплями, что «бюджет не выдержит», но я (поскольку именно мне это было поручено) вопли проигнорировала. А смысл операции заключался не в том, чтобы пенсионеров порадовать (хотя и это было важно): деньги им выдавались не наличными, а зачислялись на «карточные» счета. Которые тоже можно было обналичить почти сразу, но Станислав Густавович и тут в своих расчетах не ошибся: до праздников из начисленных за облигации сумм было выведено в наличку меньше пяти процентов. И это — с учетом средств, потраченных в магазинах на закупку продуктов и прочих предметов первой необходимости: все же не одни сберкассы были компами обеспечены, и в магазины уже поставили чуть меньше миллиона терминалов по приему карточных платежей, так что поначалу даже странно вышло: на этот миллион терминалов карт за неделю успели выдать людям заметно меньше миллиона. Впрочем, это было лишь началом, так что из-за этого никто переживать не стал.
Переживать пришлось Пантелеймону Кондратьевичу (и Павлу Анатольевичу): выяснилось, что в ЦК сотрудники отдела, курирующего «советскую культуру» все как один — буквально голодранцы. То есть если в их декларации вчитаться, так выходило — но, поскольку у КГБ были несколько иные сведения, специально подготовленные товарищи «произвели сверку наличия» задекларированных богатств и обнаружили очень много того, что в декларации не попало. Впрочем, это вообще во всей «советской культуре» было, как «внезапно выяснилось», практически нормой — и в стране уже к концу ноября возникла острая нехватка директоров домов культуры и руководителей прочих культурных учреждений и коллективов. А уж что творилось в музеях, и вспомнить было страшно! То есть будет вспомнить страшно, а пока люди Павла Анатольевича работали чуть ли не круглосуточно, задерживая, описывая, вывозя в специальные хранилища…