Он не хотел предавать
Шрифт:
— От кого? — удивилась Люба, рассматривая сложенный пополам лист.
— От Петра.
— От кого? — переспросила она, забыв, как зовут Лежнева.
Домработница объяснила. При этом у Алены Ивановны был такой несчастный вид, словно она хотела сказать: «Я ничего не знаю и не хочу знать, мое дело просто передать вам письмо, и пожалуйста, ничего мне не объясняйте». Люба сразу поняла, что старая обезьяна не удержалась и сунула нос в чужую жизнь. Когда Алена ушла, она развернула лист и прочитала записку, которую немедленно сожгла в пепельнице.
В этой записке не было инструкций, как утверждал позже следователь Олег Мочалов.
— Зачем вы прочитали чужое письмо? — с искаженным от гнева лицом тихо спросил Малышев у испуганной Алены Ивановны.
Учительница-пенсионерка покраснела до корней седых волос, как нашкодивший семиклассник. Залепетала неуверенным голосом:
— Я… Случайно. Я не хотела.
Как одинаково неубедительно всегда звучат любые объяснения!
— Вы понимаете, что вы наделали?
Алена Ивановна не понимала, но чувствовала: она сделала нечто ужасное.
— Зачем вы рассказали об этом следователю?
Странный вопрос. Алена Ивановна подняла голову и удивленно посмотрела на приятного молодого человека. Вид у него по-прежнему был строгий, но уже менее гневный, скорее — сострадальческий.
— Вы сами себя поставили в ужасное положение. Зачем вы прочитали чужое письмо? Теперь вы будете мучиться до конца своих дней.
— Я? — испугалась домработница. — Почему?
Малышев доходчиво изложил причины. Читать чужие письма, подглядывать и подслушивать за чужой жизнью свойственно людям лживым и завистливым. За достоверность показаний таких людей поручиться нельзя. Скорее всего, суд даже не примет их во внимание. Но Алена Ивановна себя скомпрометировала ужасно и непоправимо. Работу, подобную прежней, ей уже никогда не найти. Кто захочет держать в собственном доме шпиона?
…Бедная курица, глядя на Алену Ивановну, думал Гольцов, и сочувствие к Юре Малышеву убывало, убывало, как воздух из проколотой шины. Еще немного — и появится досада на лейтенанта: ах ты мразь, что же ты с людьми-то делаешь? Делал…
На суде Алена Ивановна отказалась от своих прежних показаний. Сказала, что никакой записки не читала и передала все хозяйке в целости и сохранности, в свернутом виде.
— Поверьте, я случайно ее прочитала, — жалобным голосом объяснила она Георгию, — до вечера я и забыла, что за записка на холодильнике лежит. Думала, это список продуктов. Когда развернула и прочитала — тогда только и поняла, но уже поздно было, там всего-то и было, две строчки и адрес его матери. По-французски.
Думая о своем, Георгий рассеянно кивнул:
— Да, адрес по-французски.
— Нет, — поправила Алена Ивановна. — Вся записка.
До Георгия медленно дошел смысл сказанного.
— Что? Лежнев писал по-французски?
— Разумеется, я же вам говорю! — очень по-учительски заявила пенсионерка.
Действительно, как он сразу не подумал! Не идиот же Лежнев, не мог он такую записку, написанную по-русски, свернуть пополам и запросто сунуть первому встречному: на, мол, передай по назначению! Другое дело — никому не понятная фраза на иностранном языке. Лежнев хоть и прикидывался русским на все сто процентов, а не заподозрил в деревенской домработнице из народа бывшую француженку. Не по паспорту — по профессии…
— Вы в школе иностранный язык преподавали? — догадался Георгий. — Французский?
Алена Ивановна горько усмехнулась.
— Нет, я двадцать пять лет
Георгий смотрел на Алену Ивановну. Зачем она теперь все это говорит? Если бы то же самое она рассказала зимой на суде, Юра Малышев сейчас был бы жив.
— А адрес? Помните?
Алена Ивановна пожала плечами:
— Нет, конечно, ведь у них адреса состоят почти из одних цифр.
— А хотя бы название города?
— Пожалуй, если бы вы мне его назвали, я бы вспомнила, а так…
Она отрицательно покачала головой.
Начмед районной станции «Скорой помощи» — еще одна лжесвидетельница, при воспоминании о которой следователь Олег Мочалов скрежетал зубами, — жила в райцентре Партизанский. Ассоциации с Великой Отечественной войной при ближайшем ознакомлении с местной историей и географией оказались неуместными. Своим именем бывший поселок, в эпоху застоя получивший статус города, был обязан партизанам 1812 года. До эпохи развитого социализма поселок назывался деревня Гусаровка, позже — поселок городского типа Гусаровка. Вместе со статусом районного центра идеологически не выдержанное название было заменено родственным, но уже идеологически нейтральным.
Проезжая по главной улице (разумеется, Советской), Гольцов приметил справа, в глубине кленового сквера, бревенчатую усадьбу с белыми резными ставнями и колоннами у крыльца. Во дворе усадьбы сиротливо мок под дождем бронзовый бюст офицера в гусарском ментике с эполетами. Логично предполагалось, что усадьба в глубине сквера некогда была родовым гнездом, а ныне служили историко-краеведческим музеем.
Начальница отделения «Скорой» оказались грузной, уставшей от жизни теткой с короткой стрижкой и отечными ногами. Такие обычно тянут на себе семью, состоящую из вечно не бритого, пьющего мужа-бездельника и сына-подростка, лоботряса. И предел их мечтаний — получить новую квартиру или устроить сына в институт.
Начмед оказалась твердым орешком: не выдала своей тайны. Как ни старился Гольцов… (Да не так уж он и старался, потому что после общения с бывшей домработницей Завальнюка потерял вдохновение.) Собственно, плевать, чем конкретно взял на крючок эту тетку старший лейтенант Юрий Малышев, к которому у Гольцова оставалось все меньше сочувствия. Главное — взял. Разумеется, теперь тетка отбрыкивалась с грациозностью старой коровы, уверяя, что не лгала на суде, а говорила сущую правду.
На суде начмедшу спрашивали, что дословно сказала Кричевская, когда позвонила по телефону 03 в ночь смерти мужа? Говорила ли Кричевская, что беременна и что у нее внезапно открылось кровотечение? Или же вовсе не упоминала про беременность, а говорила лишь о кровотечении? (В этом крошечном нюансе таился большой подвох, а поскольку запись ночного звонка Кричевской на подстанцию «Скорой помощи» давно была стерта, приходилось надеяться только на человеческую намять.) Сама Кричевская уверяла следователя, что в ночь смерти мужа звонила на «Скорую» именно потому, что испугалась за жизнь ребеночка, и вопила от ужаса, что опасается выкидыша, и умоляла спасти.