Он не хотел предавать
Шрифт:
Все-таки, думал он, это правильно — не сообщать заранее дату казни, иначе можно взбеситься, видя, как каждый прожитый миг приближает тебя к смерти. Вот, например, солнечная тень на стене камеры — отраженный свет от стекла в коридоре, — передвинулась за это время вправо на целый локоть. Если бы он был приговоренным к смертной казни, это значило бы, что он на целый локоть стал ближе к смерти. А так, хоть и знаешь, что рано или поздно умрешь, смерть кажется чем-то нереальным, далеким. И по сути, смертник мало чем отличается от магната, который сидит в офисе, пьет «Мартель»,
Нет, не знать заранее о дне и часе своей смерти — это гуманно. В камере время течет медленно. Если не следить за календарем, то можно поверить, что впереди еще целая жизнь.
…Время остановилось.
Он то лежал, то ходил взад-вперед по камере, то садился, то стоял, облокотившись о решетку, и разглядывал коридор. Никаких изменений во внешней жизни от этого не происходило.
— Эй, макака! — покрикивал он, завидев в конце коридора полицейского-креольца, но тот не реагировал на русские фразы, а чтобы выкрикнуть подобное по-французски, Леже еще не окончательно слетел с катушек.
Он не представлял, как долго здесь находится. Часы у него изъяли вместе с галстуком, шнурками и запонками, и теперь оставалось только гадать, сколько времени он провел в туземном обезьяннике, будучи его единственным клиентом. Когда чернокожий полицейский, гремя решетками, подал в камеру пластиковый поднос с завтраком, можно было предположить, что за стенами заведения наступил полдень. От еды арестованный отказался. Через определенное время поднос с завтраком убрали, не интересуясь состоянием здоровья и аппетитом арестованного.
Отупев от жары и скуки, Леже стал выкрикивать то по-французски, то по-русски всякую чушь, требуя позвать адвоката, принести холодного пива, позвонить по телефону, требовал судью, президента Антильской конфедерации и защитника прав человека… Чернокожий бородатый страж правопорядка, привыкший к пьяному бреду распоясавшихся европейцев, и ухом не вел.
Наконец о нем вспомнили. Загремели ключи, отъехала в сторону решетка, и чернокожий охранник, вооруженный дубинкой и газовым пистолетом, красноречиво показал: на выход!
Решив, что час освобождения пробил, арестованный сделал прощальный жест «фак’ю» в сторону своей камеры и, сунув руки в карманы брюк и насвистывая, пошел танцующей походкой по коридору впереди полицейского. Но вместо желанной свободы его неожиданно провели и втолкнули в тесную кабинку для свиданий.
За двойной стеклянной перегородкой в дырочках для улучшения акустики (переговорных устройств в комнатах для свиданий макаки тоже не держали) он увидел бледнолицего европейца в светлом костюме. Судя по отсутствию тропического загара, прибыл он на Сен-Мартен недавно.
Так оно и было. Не прошло еще и трех часов, с тех пор как «боинг» французской авиакомпании Эйр Франс приземлился на короткой взлетно-посадочной полосе, отгороженной от пляжа забором из рекламных щитов. Пассажиры, одуревшие от восьмичасового перелета и смены климата, разбрелись
Одним из бледнолицых, вывалившихся на белоснежный песчаный пляж и на мгновение ослепших от солнца, был Георгий Гольцов. Рядом с ним широко шагал здоровенный бритоголовый парень, как пушинку неся на плече огромную спортивную сумку, в которой сама собой подразумевалась доска для серфинга, маска и ласты для занятий сноркелингом и целый набор спортивных принадлежностей, с которыми парни такого типа отправляются на край света для беззаботного времяпровождения.
— Смотри, — кивнул парень, указывая Гольцову на надпись под соломенной крышей пляжного бара. — Topless served free. Дамы без лифчиков обслуживаются бесплатно. Ты как хочешь, Гошка, а мне это место нравится.
Жизнелюбом со спортивной сумкой был Михальский. Он считал, что поработал достаточно, чтобы заслужить трехдневный экскурс на Антильские острова.
Навязав Яцеку свой багаж, Гольцов налегке отправился на такси в голландскую часть острова с единственным крупным поселением Филипсберг. Именно там располагалась единственная на Сен-Мартене каталажка и старинное здание суда, напоминавшее лютеранскую кирху. Там его уже ожидали представители полиции, уведомленные о приезде.
В Москве было десять часов вечера…
На Сен-Мартене — разгар рабочего дня, если только возможно поверить в то, что на этом райском клочке суши, где с утра до ночи не прекращается беззаботное веселье, кто-то всерьез работает.
Увидев незнакомого молодого мужчину, Леже насторожился.
— Добрый день, господин Лежнев, — по-русски обратился к нему неизвестный, — я представляю Российское центральное бюро Интерпола. Следователь по особо важным делам Георгий Гольцов.
Леже занервничал. Ответил по-французски:
— Я вас не понимаю. Говорите по-французски, если можете, или позовите переводчика.
— Все ты прекрасно понимаешь. Не прикидывайся шлангом. В Москве ты трепался по-русски не хуже местного, — снова по-русски ответил Гольцов.
Леже промолчал. Выбирал позицию.
— Меня интересуют обстоятельства гибели вашего московского хозяина Егора Ильича Завальнюка. Если вы будете с нами сотрудничать, Московская прокуратура не станет требовать вашей экстрадиции в Россию. Вы объявлены в международный розыск как основной подозреваемый по факту убийства Завальнюка. Но мы готовы пойти вам на встречу.
— Я ничего не понимаю! — выкрикнул по-французски Леже, решивший валять ваньку до конца.
Он вскочил со стула и, энергично жестикулируя, зашагал по комнате для свиданий. Подойдя к двери, раза два резко хлопнул ладонью по металлу:
— Эй! Позовите переводчика! Я ни черта не понимаю. Чего этот мудак от меня хочет? Кого вы ко мне привели? Эй!
Чернокожий охранник не спешил к нему на помощь. Немного повозмущавшись, Леже вернулся на прежнее место, сел нога на ногу, демонстративно отвернувшись от Гольцова, насколько позволял привинченный к полу стул с вертящимся сиденьем. Закурил «Житан».