Она и её Он

Зайцева Марина

Глава 18

Погружаясь в недра опаринского бульона воспоминаний, сейчас у меня возникает ощущение, что я вот-вот утону. Но, если досматривать, то тот маленький отрывочек, который еще остался перед межгалактическим скачком – до конца. И уж только тогда возвращаться в мою нынешнюю очаровательно бессодержательную реальность. Я вернулась домой вовремя, как и говорила, для галочки. И вот вместо того, чтобы тихонечко проскользнуть в свою комнату, врубив, допустим, Кобейна в наушники, сделать вид перед собой и домашними, что все штатно и объективно. Тем самым избежав каких-либо расспросов, потому как не будет прецедента контакта. Вот вместо всего этого, я, плавая в междумирьи, пошла на кухню пить

чай. Воскресным вечером все семейство было дома, так что волей случая мой отец зашел на кухню – тоже за чаем. С пирожками. И вместо того, чтобы обронить две-три добрые и ни к чему не обязывающие фразы, обрел себя в желании поучаствовать в моей биографии. В детстве мы с ним были в добрых, хотя и очень отстраненных отношениях. Я его мало помню в своей жизни, пока на началась кутерьма. Но помню, что я его любила и любила его слушать, что любое внимание с его стороны сохранялось в розовом и бархатистом тайнике моего сердца. И вот когда папа стал расспрашивать меня про еженедельный волейбол на пляже, я дала слабину. Наученная многими годами виртуозно врать, снабжая поток лжи выверенной внутренней логикой, уютными подробностями и липкими, как мушиная лента, деталями, я подпустила неуместную слезу, сказав, что хочу попробовать общаться с миром, возможно, найти друзей.

Нельзя было приоткрывать ни на миллиметр этот подвал! Так качественно и бронированно выстроенный образ благополучной и беспроблемной девочки дал трещину, из которой потянуло могильным холодом. «А вдруг с моей дочерью не все так хорошо, как я думаю», – видимо, зародилось в папином сердце. И он вместо привычных нескольких общеукрепляющих слов пустился в воспоминания давно минувших дней. В рассказы о становлении собственной личности, о том, как учился в матклассе, как не разговаривал с половиной школы, занимался боксом и воровал пирожки. И том, как к восемнадцати годам стал похож на человека и уловил в своем сознании проблески разума, которые в дальнейшем, подобно путеводной звезде волхвов, освящали ему дорогу. Я много помнила о папином детстве, он много рассказывал – будучи маленькой, я часто его об этом просила.

Но я ничего не знала о его юности, о душевных процессах. Он вообще перестал для меня быть живым человеком около трех лет назад. А остался прекрасной интерлюдией, звучанием музыки ветра, фантомом моего сознания. Реальное же тело – хозяином квартиры, где и по чьей милости я жила. Так что моя реакция оказалась непредсказуемой ни для кого. Я заплакала. Я стала тарабанить что-то невразумительно о том, что «смутно и тягостно». Я не разрыдалась прям вот совсем, с соплями и красными глазами. Но я не смогла удержать в себе глубокое горе непарного ботинка, упавшего в бушующее море с палубы круизного лайнера. А папа растерялся. Он не знал, чем меня утешать, и надо ли. Но он начал меня спрашивать. А меня так редко о чем-либо спрашивали! Так редко спрашивали обо мне, что я не имела к этому ни малейшей резистентности. И начала отвечать.

Я быстро собрала волю в кулак, быстро переключилась на ответы прожженного жизнью пионера. Но несколько нот-флажолет, указывающих отчетливо на неоднозначность мелодии, из меня вырвались. Я проговорилась, что «привыкла быть одна везде и всегда», проговорилась, что «основное занятие в моей жизни – думать мысли в своей голове», проговорилась, что «мне тут не слишком хорошо, так что я стараюсь себя чем-то занять». Папа, ведомый своею искренней добротой души, начал меня активно утешать, даже потрогал за голову. Он разволновался, хотя совершенно не понимал, от чего.

А я? А я рухнула с постамента закаленной страданием стали в свои пятнадцать лет. В свои …пятнадцать! Лет! И услышала совершенно иначе то, о чем говорила вчера с Сашей, и что говорил сегодня Роман.

Я почувствовала – насколько рано происходит то, что происходит. Насколько быстро происходит то, что происходит. Насколько оно отличается от всего в моей жизни.

Насколько оно важно и нужно, что невозможно отказаться ни от одного вдоха. А еще я почувствовала, что Александру восемнадцать. Да, без месяца девятнадцать. Но – пусть хоть девятнадцать. Только девятнадцать. Что он так же, как и я, не знает, что творит. Что он так же, как и я, дезориентирован, что он не мудрый и всеведущий проводник, взявший меня на руки… Что он влюбленный парень. Снабженный головой и мозгом, умеющий ими пользоваться, да. Что он ответственный, серьезный. Но он такой же щегол-слеток, как и я. Да, перетряхивания жизнью взрослят. Да, молодость не равна глупости. Но у молодости нету опыта и прошлого, она ни на чем не стоит.

Я ощутила – как мне страшно, как ему страшно. Я иначе поняла сегодняшний его сумасшедший взгляд на кухне. Я почувствовала, какие временные отрезки могут быть у нас впереди… И мне стало не по себе. Ведь так не бывает, что «пока смерть не разлучит вас». Ведь у всего есть точки начала и точка конца. И если вот это вот – моя точка начала, то какой огромный кусок жизни я отрезаю. А мне не надо другого! Я хочу только то, что происходит, только! Я хочу к нему, его, с ним. Но это – океан, а я только-только научилась обращаться с веслом. И я не могу положиться на него, сказав внутренне «веди меня, о мой Исильдур». Нет! Он ровно так же ничего не умеет и не знает. Он чуть больше умеет. Но чего не умеет – сопоставимо.

Я вышла с кухни в глубоком пригрузе. Я ушла к себе, включила «Дождевого Пса» и легла думать. Но думать не получалось. Шторы были слишком желтые. Время текло слишком медленно. Моя любовь была только в моем сознании, а все мои чувства были в процессе перерасчета алгоритмов действия.

Я дожила до девяти часов вечера, подняла себя с кровати, перещелкнула плейлист на «Хаотичную Симметрию», надела благополучие нравственно богатого и утонченного подростка, взяла собаку и ушла гулять с ней. Я спустилась в лифте, запихивая рубашку в джинсы, подтянула перед подъездной металлической дверью ремень на одну дырочку и вышла в благоухающий липами теплый летний вечер. Завернула за угол и увидела на скамейке, той самой, Александра. Я подошла к нему, он молча меня сгреб рукой. А я сидела и таращила глаза в пустоту, пока Бобка обнюхивала счастливо и бесповодково близлежащие кусты.

– Саша, мне же пятнадцать! Я сейчас поняла, что мне пятнадцать, а тебе восемнадцать. Что это первая любовь. Что мы оба желтоклювые птенцы. Что про таких, как мы, полбиблиотеки романами утыкано, а жизнь-то, она требует начала несколько позднее…

Он молчал. Он не был к этому готов.

– О чем вы там с Ромой говорили, пока меня не было?

– Да нет, не об этом.

– О чем?

Я услышала в его голосе сталь. Не лед. Я испугалась.

– О тебе и обо мне. Но он правда вообще ни при чем вот к моим откровениям.

– Я давно его знаю. Он очень благополучный. Я всегда смотрел на него и думал – как так? Каким бы я стал, если бы у меня все было так же хорошо, крепко и ровно. Что он тебе сказал?

– Сказал, что не переживает за тебя, что ты выруливаешь всегда. И что переживает за меня. И что вокруг нас – напряженно.

– А мне он отмалчивается.

Пауза.

– Ир, ты тоже чувствуешь, что все это как-то неуправляемо?

– Да. Я чувствую, что я не в своем куске мира.

– Но все же хорошо, верно?

– Да, верно. Но я тебя совсем не знаю! И ты меня. И вообще – что с нами происходит. А вдруг какая-то хрень?

– Но ведь это не так, верно?

– Верно.

– Не бойся меня. Я и правда с вывертами. Но они почти безвредные.

– Саш, что будем делать? Может, пока не наворотили…

– Ты сейчас вот это серьезно? Ты подумала?

Мне стало вообще чудовищно страшно. Он не сжимал меня, не хватал за руки, не что-то там еще про силовое воздействие. Он держал меня своим голосом так, как держит кухарка кролика за уши.