Она - моё табу
Шрифт:
В нос сразу бьёт лёгкий запах лета от подушки. Она до сих пор пахнет Кристиной. Мне тошно становится от своей слабости. В глубине души я, наивный, тупорылый идиот, продолжаю во что-то верить и на что-то надеяться. Проверяю, не разблокировала ли Крис. Пишу ей сообщение, только чтобы увидеть: вы не можете отправлять сообщения этому абоненту.
Долбоебизм, да?
Она меня бросила, выбрав свободную, богатую, беззаботную жизнь вместо квартиры в ипотеку и необходимости работать и варить борщи. Но мне хочется верить, что между нами действительно было по-настоящему, что она тоже любила. Я видел это. Я это чувствовал. Почему же тогда она решила всё уничтожить? Если бы не звонок и спокойный виноватый голос Кристины, я бы
Дверь кубрика хлопает. Дружный смех и шаги постепенно стихают в коридоре, оставляя лишь эхо. Но вскоре и оно глохнет.
Закусываю наволочку, вдавливаясь лицом в подушку. В груди нестерпимо болит и пульсирует. Казалось бы, что ещё две недели назад начал понимать, к чему всё идёт, но легче не становится. Никак не отпускает эта мучительная, болезненная любовь. Видимо, яд в моих венах теперь пожизненно. Наверное, когда-нибудь я научусь с ним жить. Наверное, в будущем я смогу к нему привыкнуть. Наверное, я даже смогу его не замечать. Наверное, когда-нибудь… Но не сейчас. Сейчас внутри сплошной концентрат. И он жжёт, жжёт, жжёт. Вою, словно раненный зверь, глуша звуки подушкой. За рёбрами колотится так остервенело, что дышу с трудом. Когда уже перемолотит там всё к хуям? Когда отпустит?
Пять дней без её голоса, раздробленного дыхания в динамике, без десятка селфи в день, без ожидания звонка или месседжа. Первые пять дней. А впереди ждёт куда больше. Недели, месяцы, годы… Вся жизнь без неё. Которую я пока не представляю.
— Андрюха? — сквозь вакуум слышу голос Макея.
— Пах, пожалуйста… оставь сейчас. — скулю в подушку.
— Давай поговорим. — просит убито.
В последнее время мы почти не разговариваем. И не только я избегаю общения. Макеев и сам не стремится к нему. Часто отводит взгляд, не смотрит в глаза. И вообще старается держаться от меня подальше. Возможно, он чувствует вину, что свёл нас с Царёвой.
Отрываюсь от постели и сползаю на пол. Смотрю на друга. Он смотрит в сторону. Сжимаю его плечо, захватываю китель и выжимаю какую-то кривую улыбку.
— Пойдём нахуяримся. — толкаю заманчиво. — Не факт, что когда-то у нас ещё будет такая возможность. Последняя вечеринка и попрощаемся.
Выхожу в коридор. Ноги не сгибаются, спина прямая, голова вверх, шаги чеканные. Только почему-то блядская тумбочка смазывается. Я вижу возле неё Кристину Царёву в розовом платье и кедах. Будто со стороны смотрю, как нагоняю её и целую. Слышу её крики и мольбы вернуться на пост. Ощущаю её наркотический вкус. Спотыкаюсь, как и она тогда. Паха ловит за плечо. Поворачиваюсь и смотрю на друга. И меня прорывает. С отчаянным воплем выплёскиваю большую половину души. С замахом опускаю кулак на стену. Раз, второй, третий, десятый… Макеев и кто-то ещё старается остановить меня, но я продолжаю разбивать руки в мясо. Ломать себе кости, чтобы заглушить физической болью раздолбанное сердце.
— Остановись! Хватит! Андрей! Прекрати! Дикий! — какофония всё большего количества голосов.
— Все ушли отсюда! — крик взводного.
— Товарищ старший лейтенант. — Макей.
— Я сам! Вон все!
Он бьёт мне под колени, присаживая на пол. Я продолжаю впечатывать в плитку раскуроченные руки. Рывком поворачивает на себя и обнимает. А я реву, безвольно свесив голову на грудь.
Вот, что оказывается по-настоящему больно. Когда девушка, которой даришь всего себя, так легко отказывается от тебя. Даже если говорит, что любит… Даже если реально любит… Выбирает красивую жизнь вместо не столь привлекательной реальности. А ты просто не представляешь своего будущего без неё. Ведь в голове ты встречаешь её возле алтаря, надеваешь на палец кольцо, берёшь на руки вашего ребёнка, замечаешь первую седую волосинку в шоколадных волосах и первую морщинку, а спустя годы ты любишь каждую седину и морщину.
— Давай, парень, держись. Не ломайся. Нельзя. Тебя
— В котором не будет её. — всхлипываю, не в силах сдержаться.
— Не будет. — кивает старлей. — И ты никогда её не отпустишь до конца. Только не вздумай сдаваться. Не вздумай «выходить». Ты будешь помнить. И ты будешь с этим жить. У тебя нет выбора, Андрей. Не ради себя. Ради родных.
— Больше не для кого. — выдыхаю и поднимаюсь на ноги. Растираю по лицу солёную кислоту и кровь.
Гафрионов сам накладывает бинты. Жаль, но обходится без серьёзных повреждений. А потом мы с ним всю ночь пьём в кубрике водку. Он рассказывает историю своего разъёбанного сердца. Наверное, в этот момент меня радует понимание, что не только я оказался таким безвольным, ослабленным, сломанным идиотом. Правда, у старлея всё закончилось гораздо раньше, и он до сих пор винит себя, что сдался. Я не сдавался. Готов был бороться до конца. Но сложно это сделать, когда нас разделяют не только десять тысяч километров и пятнадцать часов, но и её нежелание быть со мной. Если бы она просто ответила хоть на один звонок, поговорила, объяснила… Я ведь был готов лететь за ней в Америку. Но она предпочла разорвать отношения, отказаться от любви ради… Чего? Свободы? Мы могли не играть свадьбу сразу. Даже не жить вместе. Но при этом сохранить наши отношения. Но Кристина не захотела. Это её выбор. А мне… Мне ещё предстоит найти свой путь, который больше никогда не пересечётся с её. И да, это пиздец, как сложно и больно. Но я буду идти. Не ради себя. Ради семьи.
***
Дембель.
Долгожданный и желанный день свободы.
Последнее построение, последняя поверка, последний спетый хором гимн под оглушающую музыку военного оркестра, последний марш и последний залп из автоматов.
Ко многим парням приехали родные. Мои тоже хотели всем семейством прилететь во Владик и посмотреть на меня. Но я не хотел. Настоял, что это лишняя трата времени и денег. С паническими атаками Даньки и на самолёте вряд ли будет хорошей идеей. Увидимся дома. Совсем недолго осталось.
Предки Макея наняли профессионального оператора и обещали переслать видео после монтажа. Елизавета Игоревна тоже не смотрит мне в глаза. Она обнимает меня как родного и плачет, причитая, что она бы хотела, чтобы всё сложилось иначе. Его отец протягивает руку, но не улыбается.
— Не теряй связь с Павлом.
— Постараюсь.
На самом деле я уже её потерял. Как только сяду в поезд, оборву все контакты, связывающие меня со срочкой, Кристиной и волшебным летом, которое закончилось разъебавшей меня осенью.
Прощаемся с парнями. Пожимаем руки, обнимаемся, смеёмся, подкалываем друг друга, обмениваемся контактами. Я цинично обещаю сам связаться с ними. Сейчас ложь и улыбки даются легко. Когда сердца нет — вообще всё просто. И смех, и слёзы, и казаться искренним.
— Давай, Диксон, не теряйся. И забей на неё. Считай, приятно скоротал последние месяцы неволи. Лучше себе найдёшь. — усмехаясь, трещит Дан.
— По любому. — соглашаюсь легко, хлопая его по спине.
Но глаза сами скользят в толпе от человека к человеку, выискивая её шоколадные волосы, опиумную улыбку на маковых губах, светящиеся тигрино-янтарные глаза, чтобы увидеть её ещё хоть один раз. Обжечься, разбиться и понять, что она больше не моя. Но это бессмысленно. Её нет. Разве этого недостаточно, чтобы сделать вывод?