Опасная обочина
Шрифт:
Он выбрал место поудобнее и, пятясь, спиной стал уходить в лес, тщательно заметая самодельным веником свои следы на снегу. Через некоторое время он уже углубился в чащу настолько, что позволил себе повернуться и выбросить веник. Потом он достал компас, обычный школьный компас, стоящий копейки, но такой нужный сейчас. Он тщательно сверился с картой и, уточнив направление, зашагал вперед.
Подметание следов утомило его, пот лил градом и, стекая на шею, холодил ее, нательное белье стало мокрым. Но человек
Этой идеей была женщина, которую он любил…
Выйти на схрон ему сразу не удалось. Он долго плутал по лесу: то ли план оказался неточным, то ли сам он что-то перепутал в направлении, которым безостановочно двигался не первые сутки.
Те немногочисленные харчи, что были у него за пазухой в момент побега, давно кончились. Два световых дня и две жуткие ночи у него крошки не было во рту, но он продолжал идти, потому что остановка была подобна смерти, а жажда жить и достигнуть цели теперь уже окончательно стала больной фанатичной страстью.
И все-таки он вышел к этой землянке, к этому схрону. Обессиленный, промерзший, умирающий от голода, он все-таки нашел эту тайную берлогу, сработанную таким же, как он, изгоем для себе же подобных зверей и отщепенцев.
Человек в телогрейке, теряя последние остатки сил, ввалился в схрон, нашарил на полу небольшую горку консервных банок, взял одну и долго стучал вялой рукой по торцу ножа, не в состоянии пробить тонкую жесть. Он позволил себе съесть не более половины банки, ел прямо рукой, до крови расцарапывая пальцы о зазубренные края. Потом уже до него дошло, что это была ряпушка в томате.
Он заснул, умостившись на полу, рядом с недоеденной банкой, заснул сразу, словно провалился в теплую тягучую бездну, где уже не было места ни опасности, ни погоне. А когда проснулся, то не сумел определить ни времени суток, ни количества дней, проведенных на свободе.
Он доел консервы и обшарил сантиметр за сантиметром всю землянку — курева не было. Спичек не было тоже, но, слава богу, один коробок — заветный и бесценный — у него был с собой.
Человек в телогрейке выглянул наружу и установил время суток — глухая ночь. Чутьем зверя он также почувствовал, что на многие километры вокруг нет ни души и в ближайшее время не предвидится.
«Ага, — злорадно подумал он, — значит, правильно выбрал направление, все-таки сбил их со следа. Кто же будет бежать на север? Любой здравомыслящий потянется на юг или на запад, подальше отсюда, А я — на север, туда, где в одиночку не больно-то выживешь. Ну ничего, постараемся. Главное протянуть, сколько смогу, и выжить во что бы то ни стало.»
Он вернулся в землянку и снова залег,
А не так уж далеко отсюда стоял тот же мороз, так же вихрилась поземка, но этот северный ландшафт согревался теплыми огнями жилгородка механизированной колонны, который, словно ковчег в бесприютной тьме, плыл навстречу метели, сообщая всему миру о своей жизнестойкости и твердом дружелюбии.
На улице уже было совсем темно, хотя час был непоздний, когда Пашка-амазонка влетела в вагончик. Все три его обитателя уже вернулись с работы.
Дядя Ваня-манси, сидя на корточках, разжигал печурку, Иорданов, так и не сняв мехового летного шлема с круглой головы, лежал поперек кровати, блаженно вытянув ноги в громадных валенках. Баранчук сидел за столом, механически перебирая костяшки видавшего виды домино. Всем было тепло, все были перед ужином в благодушном расположении духа, а потому Пашка не стала медлить и обратилась к друзьям со словами:
— Здорово, бандиты, — ласково произнесла она в адрес всей компании. — Дайте закурить даме, я вам что-то скажу. Не пожалеете…
Валентин, как джентльмен, протянул пачку «Беломора».
— Начинай!
Пашка щелкнула зажигалкой «ронсон».
— Еду я, значит, из Октябрьского, везу грей-фрукты.
Иорданов поморщился.
— Грейпфрут, — поправил он.
— У меня в накладной, — возразила Пашка, — написано «грей-фрукт». Четыре ящика, и все тяжелые.
— Что же, это вместо втулок, что ли? — с холодной деликатностью погасил спор Баранчук, усаживаясь поудобнее и выкладывая локти на стол.
— Да… а тебе откуда известно?
— Знаю. Трави дальше, не тяни.
Амазонка затянулась по-мальчишечьи торопливо и продолжала свой рассказ:
— Ну, значит, еду я, еду. И сажают ко мне на развилке пассажира — корреспондент из газеты. Инспектор Савельев еще говорит: «Ты, Пашка, не лихачь, здесь тебе не Москва и не Московская область, довези товарища в целости и сохранности». Ну и матом слегка, грубый он, в сущности, человек. Значит, едем мы, едем, а корреспондент молодой, симпатичный и, что характерно, культурный: как здесь у вас? У нас хорошо, а у вас? У нас тоже красиво. Сами понимаете, разговор.
Иорданов снова поморщился, но уже обозлился:
— Сюжет есть?
— Сейчас. Я была, как вы видите, в ватных брюках и ушанке. Доезжаем мы до Черного камня, а он и говорит: «Ты, паренек, останови где-нибудь здесь, я сегодня в орсовской столовой три бутылки пива откушал». Ну я и останавливаю. Но он же человек воспитанный. «А ты, — говорит, — что же?» А я говорю, не хочу. Пришлось мне свой профиль отворачивать и делать вид, что что-то с приборной доской.
Помещение сотрясалось от хохота, все смеялись, все рыдали, лишь один дядя Ваня-манси шуровал кочергой в тесном зеве печурки, и пламенные блики расцвечивали куцую бородку, украшающую его непроницаемое лицо. В вагончике становилось уютно и весело.