Опасное задание. Конец атамана(Повести)
Шрифт:
— Привязывать? — спрашивает Избасар. Он стоит на крыльце дома Ибрая, а вокруг шумят ловцы… — Привязывай, Избаке. — Ладно, привяжу! Но пока слушайте! — И он говорит им о советской власти. Шум сразу стихает, слышно, как пыхтит рядом тучный, похожий на бурдюк Ибрай и не может отвести взгляда от лошади, к которой Ахтан и Кожгали привязывают аркан. По лицу Ибрая катится пот.
А он, Избасар, сжимает в руке, как это делает Киров, фуражку и говорит громко, на все Ракуши:
— Теперь вы хозяева лодок и сетей… Чего еще хозяева эти ловцы? — Сердце знает, чего они хозяева, а слов нет, чтобы
Ему кажется, будто Киров вышел на крыльцо, стал рядом.
И все же Джанименов отдает еще себе отчет, что никакого Кирова на реюшке быть не может, что пока не поздно, надо очнуться, надо сбросить неимоверную тяжесть с плеч, стряхнуть с себя эту густую, как рапа, дремоту. Надо, причем немедленно. Вот только сделать это трудно, это превыше человеческих сил. Да и как можно что-нибудь делать, если руки совершенно не чувствуют кормовое весло, они просто лежат на нем, чужие руки, которым ничего нельзя приказать. Даже непонятно, где кончаются они, а где начинается весло. И голова тоже чужая, до краев налитая свинцом. Только вся ее тяжесть переместилась почему-то к затылку и еще в оба века. Их не поднять теперь, если тянуть, как сети, из воды, упираясь ногами в борт лодки.
Оттого, что сознание еще совсем не угасло, Избасару становится страшно от такой беспомощности.
Он каким-то крошечным уголком мозга понимает еще: не ловцы это шумят у дома Ибрая, а ревет Каспий. И это он бросает реюшку с одного гребня на другой. Реюшку же надо обязательно держать поперек валов. От этого зависит все. Но ни Ахтан, ни Кожгали не умеют вести лодку по таким волнам, а Ян лежит под брезентом. Он тоже не может.
И еще знает Избасар: следующая, похожая на гору волна, если не встретить ее как положено, перевернет реюшку.
Возможно, никогда в жизни не приходилось Избасару Джанименову делать ничего труднее, чем то, что он сделал в этот раз. Он открыл глаза и с усилием поставил реюшку поперек крутого, как хребет, вала.
— Ты, однако, заснул, Избаке? — Кожгали глядит на Избасара и видит, как он устал. Еще бы: в начале трое суток пекло и ни глотка воды, затем вчерашняя бессонная ночь, а теперь шторм.
Дать бы надо поспать Избасару хоть немного, пусть отдохнули бы у него руки. Вон какие на них вздулись толстые жилы. Но очень уж сильно бросает реюшку, даже сердце заходится. И волны как будто свернули с дороги. Может, не туда бежит лодка. Как узнать? В степи — там все видно, а если кругом одна вода?
— Избаке, нельзя спать, — трясет Кожгали за плечо Избасара… — Дорогу, думаю, спутали.
Но Избасар отстраняется от Кожгали. Он хочет урвать от сна хотя бы еще секунду. Самую сладкую из всех, потому что в юрту к нему входит как раз Дамеш. А он так давно не видел ее. Уже несколько лет не видел, и все эти годы сердце его тосковало по девушке все сильнее и сильнее… Еще красивее стала Дамеш, еще стройнее. Только глаза и улыбка прежние. И голос тоже прежний. Он как колокольчик на шее
— Ты устал, Избаке. Выпей кумыса, дорогой. Я сама его приготовила, — и протягивает большую чашку.
Никогда не пил в жизни такого пахучего и острого напитка Избасар.
— Спасибо, Дамеш… Только не уходи так скоро. Ты же слаще…
— Нельзя спать, Избаке, — давит на плечо Кожгали. — Пропадем, если спать будешь.
Избасар последним усилием воли вскидывает голову и трет ладонью лицо.
— Не выдержишь, Избаке, опять уснешь, а больше кто лодку вести будет? — вздыхает Кожгали.
Избасар озирается. Каспий совсем стал седым. Он закрылся пеной. И не волны уже, а огромные, бутылочного цвета горы подкатываются под реюшку, кипят. Если вытянуть руку, можно, кажется, зацепиться за темные клочковатые тучи. За кормой режет небо синеватая молния, вслед, как бы пристреливаясь, раскатисто бьет гром. Приближается гроза.
— Ты не давай мне спать, Кожеке, толкай, когда глаза закроются, — кричит Избасар в самое ухо Кожгали и ставит лодку наискосок волне, затем, улучив момент, круто меняет курс. Никакая моторка теперь не станет догонять лодку, можно поворачивать на Ракуши.
— Ладно, буду толкать, — соглашается Кожгали, и вскоре его рука на плече Джанименова.
— Избаке!
— А-а.
— Опять спишь?
Так пять, десять, двадцать, сто раз, будто ошалелый, вскидывал голову Избасар.
— Перевернет нас сейчас. Ой-бой! — кричал, хватаясь за что попало, Кожгали, когда реюшка летела в провал между огромными черными горами.
— Не перевернет, — еще громче кричал всякий раз Избасар, но шторм глушил его крик. Реюшка выбиралась из провалов и опять со скрипом лезла на следующую крутую вершину горы, покрытую пеной, как ледником! «Не расшатало бы ледку», — с опасением прислушивался к скрипу реюшки Джанименов. Он давно вел ее на сближение с берегом. Но берег не показывался, и было неизвестно, вечер уже или еще утро.
— Избаке! Спишь?
Уже не один, а несколько толчков нужно, чтобы Избасар понимал, где он и что от него хочет Джаркимбаев.
— А-а.
— Гляди!
День и без того серый начал еще больше тускнеть.
«Неужели вечер уже?»
Когда почти стемнело, вскочил Ахтан.
— Вода, Избаке, вода. Течь где-то!
— Вычерпывайте, ищите щель, затыкайте, — изо всей силы закричал Джанименов и еще круче переложил румпель.
«Совсем, однако, дорогу потерял», — подумал испуганно Кожгали, хватая черпак. Вдвоем с Ахтаном они принялись выплескивать воду. Но она не убывала почти.
«Если течь усилится хоть немного еще — тогда конец», — думал Избасар и вглядывался в сумерки, надеясь увидеть берег.
Снова вскочил Ахтан и кинулся к Мазо, затем к Избасару как раз, когда реюшку бросило на гребень. Упав, Ахтан ударился лицом о борт. Из носа и рассеченного подбородка у него хлынула кровь.
— Яна бинт сорвал. Совсем ему худо. Еще бинт есть?
— Бери вон там!
Лодка опять на гребне. Избасар успел заметить впереди белую стену брызг. Там все кипело. Оттуда шел рев.