Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни
Шрифт:
НЕПОКОЛЕБИМЫЙ СТОЛП МОНАШЕСТВА
Оптинский старец схиархимандрит Варсонофий
(из Оптинского Патерика)
Расцвет Введенской Оптиной Пустыни, пришедшийся в основном на XIX, длился ровно сто лет – от основания Иоанно-Предтеченского Скита, где было положено начало Оптинскому старчеству, до закрытия монастыря в 1923 году. Два первых десятилетия XX века как бы собирают и напрягают все силы обители перед ее разрушением. Если в том столетии старчество передавалось от одного к другому – от старца к ученику, – то здесь возникает духовное сообщество: одновременно старчествуют отцы Иосиф, Варсонофий, Анатолий, Нектарий (хотя не все они числятся старцами официально).
Отец
Прозорливые старцы XIX века предсказывали, что испытания будут возрастать. Они и сами несли скорби, хотя это и были, в основном, скорби внутренние. Им не пришлось пережить гонений по-настоящему лютых – тюремного заключения, ссылок, мученической кончины. Но были начатки и подобного: о. Леониду запрещали старчествовать, о. Амвросия пытались перевести в другой монастырь и насильственно выдворить из Шамордина. Весьма тяжело переживали все старцы непонимание даже некоторыми епископами сути старчества. И все же они ощущали свое время как относительно спокойное. Жалуется, например, духовное чадо старцу Амвросию, что «тяжело что-то», а он отвечает: «Ну что там тяжело? Это еще что! А вот, погоди, настанут времена…» Все старцы предсказывали, что злая сила из безбожного мира начнет крушить монастыри и избивать иноков.
В жизни старца Варсонофия был один весьма знаменательный момент, когда во время болезни совершился в нем благодатный переворот. Старец Нектарий, близкий к о. Варсонофию человек, бывший его многолетним наставником, так передает суть происшедшего: «Из блестящего военного в одну ночь, по соизволению Божию, он стал великим старцем». Да, произошло чудо очевидное! Перед взором умирающего человека, лежавшего в комнате, раскрылось небо, послышался удар колокола и, как вспоминал старец Варсонофий, «в душе моей кто-то сказал: "Будешь жив…" (а по приговору доктора он не должен был дожить и до утра). В это время излилась щедро на будущего старца Божия благодать. Он стал медленно выздоравливать.
Обратившись к фактам жизни старца Варсонофия, мы увидим, что переворот готовился многие годы: Господь с самого детства избрал этого человека на служение Себе и вел его путями многих испытаний, попустив ему быть и «блестящим военным».
Павел Иванович Плиханков (таково было имя старца в миру) родился в Самаре 5 июля 1845 года. Это был день памяти преподобных Афанасия Афонского и Сергия Радонежского, великих и святых иноков. Преподобного Сергия он считал потом своим покровителем. Мать мальчика скончалась во время родов, а сам он остался жив благодаря таинству Крещения, немедленно совершенному над ним священником. Отец его был из потомственных дворян, но, подобно купцам, занимался торговлей. Дед и прадед великого старца были весьма богаты. В Самаре Плиханковым не один дом, а вся улица принадлежала, по названию Казанская, так как здесь был храм во имя Казанской иконы Божией Матери. Семья Плиханковых находилась под особым покровом Казанского образа Богородицы.
Мать умерла, но мальчик не остался сиротой. Отец женился вторично, и в лице мачехи (кажется, не очень-то ласковое слово для русского уха) Господь послал младенцу глубоко верующую, добрейшей души наставницу, – «так что вполне заменила мне мать и, может быть, родная мать не могла бы дать мне такого воспитания», – вспоминал старец. Ее, как и покойную мать Павлуши, звали Натальей. И вот Павлуша с раннего возраста – настоящий православный
Мирное, золотое, счастливое детство было у преподобного Варсонофия. Когда он стоял в церкви, ему казалось, что Матерь Божия с иконы улыбается ему…
Девяти лет Павлуша поступил в Полоцкую военную гимназию (кадетские корпуса в то время были переименованы в гимназии, впоследствии к ним снова вернулось название кадетских корпусов). Потом он учился на офицерских штабных курсах в Петербурге. Молодой офицер вел жизнь, которую сам впоследствии назвал «постепенным отпадением от мира». В Оренбурге он жил с матерью. Комната его простотой убранства и порядком, а также иконами напоминала жилище монаха. Нет, как раз о монастыре-то он в это время не думал, а если он и приходил на ум, то в некоем как бы отрицательном виде: «страшная скука: редька да постное масло».
– Женись, Павлуша, – сказала ему как-то мать. – Вот будет бал в офицерском собрании, подойди к девицам, побеседуй.
В самом деле подошел, послушал разговоры этих девиц, ужаснулся: выезды… наряды-шляпки… «О чем же это я буду говорить с женой? – подумал он. – Нет уж, оставлю это». Ему было тогда двадцать пять лет. Прошло еще лет пять или шесть – по просьбе матери он опять «подошел к женщинам» и, как он вспоминал, «вынес такое же впечатление» и «решил в душе не жениться». Последнее испытание ему в этом смысле было в 1880 году, там же, в Оренбурге.
– Что же ты, Павлуша, все сторонишься женщин, скоро и лета твои выйдут, никто за тебя и не пойдет, – сказала мать. – Смотри, чтобы потом не раскаиваться.
Послушался. Вскоре, идя на званый обед, решил: с кем рядом сяду, с тем и вступлю в пространный разговор… Почему-то не сомневался, что это будет женщина. А рядом с ним за столом оказался священник, и разговор шел, очень пространный, об Иисусовой молитве. Вечером он сказал матери, что твердо решил не жениться никогда. Она промолчала, но он заметил, что она обрадовалась, – ей хотелось, чтобы он посвятил себя Богу, и втайне она молилась об этом. А о женщинах – это так, для порядка.
Павел Иванович много читал – перебрал всю мировую классику и особенно хорошо знал русскую литературу, более поэзию, чем прозу, – он и сам с отрочества сочинял стихи. Все искал чего-то такого, чего смутно просила душа. «Блеснет иногда что-то, – говорил он о светских книгах, – как будто отдаленная зарница, и скроется, да и опять мрак».
Будучи офицером, Павел Иванович вынужден был отдавать некоторую дань тому образу жизни, какой вели его сослуживцы, например, – давать бал или вечеринку в день своего рождения, с танцами, вином и картами… На этих вечеринках нельзя было вести серьезных разговоров, беседовали о пустом, а если кто начинал «умничать», его по-дружески обрывали: «Ишь, пророк выискался». Приходилось также нанимать ложу в оперном театре, приглашать туда родных и друзей. Серьезную оперу (не комическую) он даже и любил тогда. Но вот однажды он (это уже в Казани) слушал «Гугенотов» Мейербера, и пришла ему на ум мысль: «Вот ты сидишь в театре, а если ты сейчас умрешь, что тогда?… С чем и как предстанет душа твоя Богу, если ты сейчас умрешь?» После некоторой внутренней борьбы («А что скажут знакомые?») вышел из ложи, бегом спустился по лестнице, кликнул извозчика и уехал. Больше в театре никогда не бывал.