Ораторское искусство в древнем Риме
Шрифт:
Цицерон философски подходит к риторике: искусство риторов достойно презрения, когда оно только искусство софистов, и достойно внимания, когда оно часть созидательной деятельности ума. Он определяет риторику как искусство убеждать. Для него она — помощница философии, таким образом, основу риторики представляет освоение философии.
Для Квинтилиана, напротив, риторика — род жизненного принципа, она первична, [113] а философия и все другие науки — вторичны, они лишь подготовка к риторике. Он высоко ставит искусство речи, считая его таким же достоинством, как и разум. «Если есть у всякого живого существа такая доблесть, которою он превосходит всех или многих, как мощь у льва, или быстрота у коня; и если человек бесспорно превосходит всех разумом и речью, то как же не считать красноречие и разум его доблестью?», — спрашивает Квинтилиан, ссылаясь на Цицерона (II, 20, 9).
113
Ср.
Он защищает риторику от упреков в том, что она порой употребляется во зло: «При таком рассуждении ни полководцы, ни должностные лица, ни врачевание, ни сама философия не могут считаться полезными, потому что и среди полководцев был Фламиний, среди должностных лиц — Гракхи, Сатурнин, Главция; и в лекарствах применяется яд, и меж тех, кто злоупотребляет именем философа, не раз вскрывались злейшие пороки. Откажемся от пищи — от нее часто случаются болезни; не будем входить под крыши — бывает, что они обрушиваются на обитателей; пусть не куется меч для воинов — им может воспользоваться разбойник. И кто же не знает, что огонь и вода, без которых невозможна жизнь, а если выше брать, то солнце и луна, первейшие из светил, тоже могут иногда причинить вред?
Но разве кто спорит, что именно мощью красноречия слепой Аппий расстроил позорный мир с Пирром? Не божественное ли красноречие Марка Туллия и против аграрного закона обратило парод, и Катилину сломило в его дерзости, и гражданскую тогу почтило публичными молебствиями, какими чествовались только победоносные полководцы? Не ораторское ли искусство часто возвращает прежний боевой дух устрашенным воинам, и не оно ли убеждает устремившихся навстречу опасностям бойцов в том, что слава дороже жизни? До лакедемонян и афинян мне мало дела, но у римского народа ораторы всегда были в высшем почете. Да и древние основатели городов, думается мне, не иначе могли достигнуть цели и объединить кочующие толпы в народ, как убедив их искусным словом; и первые законодатели без высшего ораторского искусства не могли принудить людей к добровольному подчинению законам. Даже уроки жизненной мудрости, хоть и благороднейшие от природы, действенней воспитывают ум, когда прекрасные заветы озарены блещущею речью. А потому, даже если оружие красноречия может служить как добру, так и злу, несправедливо было бы считать злом то, что можно использовать и на благо» (II, 16, 5–10).
Итак, надо пользоваться искусством речи, а не злоупотреблять им. Соглашаясь с Цицероном в том, что истинное ораторское искусство невозможно без высокой морали, Квинтилиан находит его определение риторики как искусства убеждать неполным и считает, что это искусство не зависит от исхода дела, оно «заключается в действии, а не в его последствиях» (in actu posita, non in effectu — II, 17, 25). И он принимает за основу стоическое определение риторики как «науки хорошо говорить» (bene dicendi scientiam — II, 16, 11). «В самом деле, оно разом охватывает как все достоинства речи, так и нравственный облик оратора, ибо хорошо говорить может только хороший человек» (II, 15, 34). Именно в этом он видит высшую и конечную цель ее как всякого искусства.
Расходятся мнения Цицерона и Квинтилиана и в вопросе происхождения ораторского искусства. Цицерон, в согласии со своей концепцией риторики, связывает ее происхождение с основателями городов и законодателями, заявляя, что «вплоть до века Солона и Писистрата ни один человек не упомянут в истории как оратор» («Брут», 10, 39), что до Перикла не было написано ничего сколько-нибудь похожего на работу оратора, и только «век Перикла впервые принес Афинам почти совершенного оратора» (там же, 27 и 29). По этому поводу Квинтилиан пишет: «Цицерон приписывает овладение началами красноречия основателям городов и законодателям, которые, конечно, должны были обладать способностью убеждать» (III, 2, 4). Но, сомневаясь в истинности утверждения Цицерона, Квинтилиан решается противопоставить свою мысль цицероновской: «Однако я не понимаю, почему он считает это началом красноречия, когда и до ныне существуют кочевники, не имеющие ни городов, ни законов; и тем не менее и у них есть люди, которые выполняют обязанность послов, обвиняют и защищают; и, наконец, находят, что одни говорят лучше, чем другие» (там же).
От различной концепции риторики происходит и различная концепция оратора Цицерона и Квинтилиана, по формуле своей, заимствованной у Катона Старшего, как будто одинаковая: совершенный оратор — это «достойный муж, искусный в речах» (vir bonus dicendi peritus — XII, 1, 1).
Цицерон видит в идеальном ораторе человека-гражданина и мыслителя, мужа слова и действия, который все подчиняет общественной миссии, соединяя в себе честность, высокую мудрость, любовь к истине («Об ораторе», III, 55); истинный оратор «множеству граждан, да и всему государству в целом приносит счастье и благополучие» (там же, I, 8, 34), красноречие его должно служить только высоким и благородным
Квинтилиан в предисловии к своему трактату подчеркивает, что выбрал для него название «Образование оратора» потому, что причиной упадка красноречия считает несовершенную систему образования оратора. И вопреки другим традиционным учебникам риторики, излагающим только искусство речи, он делает ударение на ораторе как хорошем человеке. С другой стороны, он, как ритор и педагог, дает будущему оратору наставления, как изучать риторику.
Идеал оратора, выдвинутый уже в самом начале трактата, развивается с особенной полнотой в XII книге. Что же мыслит Квинтилиан под словами perfectus orator? «Оратор, которого мы воспитываем, — оратор совершенный, который не может быть никем иным, кроме как добрым человеком, и потому мы требуем от него не одного только отменного дара речи, но и всех нравственных качеств души. Ведь я не могу допустить мысли, чтобы, как полагают некоторые, наука о правильной и справедливой жизни была переложена на философов: ибо тот муж — истинный гражданин, способный управлять общественными и личными делами, который может направлять граждан советами, укреплять законами, улучшать здравыми суждениями, будет, конечно, не кто иной, как оратор» (I, вв. 9–10).
Под оратором Квинтилиан понимает не того, «кого попросту называют стряпчим», а у греков называли «дельцами» (XII, 3, 4; ср. «Об ораторе», I, 45, 198), но «мужа, одаренного умом от природы, украшенного изящными и разнообразными знаниями, ниспосланного, наконец, на благо людей, которого не знала прежде отдаленная древность, во всем совершенного, наилучшим образом мыслящего и говорящего» (XII, 1, 25). Как видим, Квинтилиан признает разницу между словами «оратор», «ритор», «стряпчий» (causidicus).
Выставленный им политический идеал оратора-гражданина, государственного деятеля и философа воспринят у Цицерона. В XII, 2, 7–8 Квинтилиан говорит, что хотел бы из своего питомца сделать мудрого римлянина, истинно общественного мужа, опытного практика, а не философа, удаленного от государственных дел. Правда, такой совершенный оратор никогда не существовал, но может существовать в будущем, говорит он (XII, 1, 19–21), и будет он столь же совершенен характером, как и искусством речи. Конечно, этому идеалу гражданской доблести не могло быть места в годы тиранического правления Домициана, при поощряемой им системе доносов, когда судебные дела решались в закрытых сенатских комиссиях.
Может быть, Квинтилиан и не сознавал изменений, происшедших со времен Цицерона, а возможно, и понимал, что дни большого ораторского искусства миновали. Во всяком случае, оставаясь верным себе и духу своего времени, он, хотя и выставляет абстрактный политический идеал оратора-гражданина, то и дело сбивается на школьно-парадный идеал. Убежденный в том, что оратор, истинный общественный деятель, формируется только в риторических школах, он прежде всего видит в нем стилиста, веря, что оратор всегда достигнет цели, если будет говорить хорошо (II, 17, 23). Но только хороший человек, свободный от пороков, может сосредоточиться на изучении риторики — «науке хорошо говорить». Таковым и должен быть совершенный оратор (II, 15, 34); он легче, чем дурной, сможет убедить судью даже в обстоятельствах, заставляющих его утверждать ложное. Квинтилиан допускает, что ради общественной пользы оратору приходится иной раз, из добрых побуждений разумеется, уклоняться от истины, защищая ложное (в пример приводится защита Цицероном Клуэнция), бывает даже необходимо сражаться храбростью. Поэтому следует рассматривать не одну только природу дела, но почему и с каким намерением оно делается, говорит он в оправдание подобных действий своего идеального оратора (II, 17,21–29). И ложное защищать, и страсти возбуждать «не постыдно, если это совершается разумно, стало быть это и не порок. Неправду говорить иной раз дозволяется даже мудрецу, а страсти оратору приходится распалять, когда нельзя склонить судью к справедливости иным способом: судьи часто бывают неопытны и только обманом их и можно удержать от ошибок. Дайте мне мудрецов вместо судей, мудрецов на сходке и в совете — и ни к чему тогда ни ненависть, ни благосклонность, ни предвзятое мнение, ни ложные свидетельства, и красноречию останется ничтожно мало места, разве что лишь для услаждения. Но когда слушатели непостоянны, а истине грозит столько опасностей, то следует сражаться с помощью искусства и пользоваться всем, что полезно: ибо кто сбился с прямой дороги, того можно вывести на нее не иначе как окольным путем» (там же, 27–29).