Орлиное гнездо

MadameD

Время текло сразу и очень медленно, и очень быстро. Эта жизнь была тягучей, сладкой, как нуга; а дни мелькали незаметно…

Но Василика никак не могла назвать себя забытой – она знала, что ее помнят, даже когда Штефан отсутствовал: он помнил о ней неизменно, и невольница это чувствовала, как чувствует всякая женщина, обласканная и лелеемая чьей-то сильной волей. Он проводил с ней не слишком много времени: но каждый раз был как подарок. Вначале они подолгу занимались вдвоем – господин продолжил учить Василику турецкому языку, и заметил ее быстрые успехи… и это, казалось, встревожило его. Этот человек не привык бросать работу,

не доведя ее до совершенства: и потому учил Василику до тех пор, пока она не смогла свободно читать турецкие сочинения, свитки и книги, хранившиеся в его библиотеке, и свободно писать. И на том ее образование закончилось.

Казалось, Штефан испугался, что наложница поумнеет не в меру.

Он сразу и ценил ее ум, как неограненный алмаз, - и боялся огранить его и украсить им свой венец, чтобы никто не позарился; или чтобы Василика не перестала нуждаться в нем так, как нуждалась прежде. Хотя Штефан уже чувствовал, что овладеть ее умом, как это сладостно представлялось вначале, он не сможет: эта простая девушка оказалась так же сильна и верна себе, как и ее государыня.

То, что было между ними, уже походило на любовь: это был не полыхающий костер, а огонь, исполненный какой-то святости. Что-то, что оба боялись вспугнуть, - или что-то, чего оба боялись…

Нередко, приходя к своей полонянке, Штефан беседовал с ней: он рассказывал ей о турецкой жизни и о жизни других народов, вещи, исполненные очарования, удивительные и пугающие – но рассказывал так, что хотелось слушать еще, удивляться и страшиться еще. Василика всякий раз думала, как же много знает ее господин, - и спрашивала себя, сколько он знает с чужих слов, а сколько испытал сам, и что в самом деле вошло к нему в душу. Иногда они просто сидели рядом, прижимаясь друг к другу и держась за руки.

Василика беспрестанно вспоминала предостережение княгини. Уединяться с этим человеком было как стоять на краю пропасти – и если Василика упадет, с нею может пасть целый народ, и не один, а многие народы. Как же опасно быть другом большому человеку, а еще опасней быть возлюбленной!

Иногда Штефан ласкал ее – и Василика позволяла обнажать свое тело и душу, зная, что господин не обнажит ни то, ни другое до конца. Принадлежать его рукам и устам было восхитительно, хотя сам он всегда оставался для нее закрыт. Василика чувствовала, что он жаждет полного единения с нею. Но Абдулмунсиф не хуже своей пленницы понимал, что если овладеет ею всецело, то погибнет в ней, как она погибнет в нем.

А это было нельзя – то ли из каких-то черномагических помыслов, может, самого Абдулмунсифа, а может, его братьев-рыцарей; то ли по другим причинам, велению семьи или земных владык. И долга перед своими землями, который оба ощущали смутно, но которого держались твердо.

Мало-помалу, сама не заметив того, Василика сделалась слишком ученой и изнеженной, чтобы когда-нибудь вернуться к прежнему положению, - даже если бы и представилась такая возможность; иногда ей казалось, что утонченная забота этого восточного владыки есть худшая казнь, какой ее могли подвергнуть. Тяжело выбиться из грязи в князи – а снова пасть в грязь, испытав власть, удовольствия, облагородив свой ум, в тысячу раз ужасней!

Но, конечно, ей было невозможно жаловаться – как она смела роптать, памятуя о том, что сталось со столькими лучшими, чем она, со столькими невинными людьми? И все же Василика роптала. Видения ее

больше не посещали, хотя иногда ей очень хотелось этого – хотелось поговорить с какими угодно духами, небесными или адовыми, чтобы причаститься чего-нибудь за глухими стенами тюрьмы, которая называлась жизнью. Но и небеса, и ад молчали. Василику все предоставили самой себе.

После того, как учение языку закончилось, Штефан стал посещать ее гораздо реже – и это оказалась приятная жизнь: ее господин был драгоценен для нее в отсутствии, и дарил ей огромную радость, когда приходил. Василика с удивлением поняла, что радуется этому человеку и верит ему, даже несмотря на то, что он замышлял сделать с ней. Иногда сердце бывает глупее ума – или, может, мудрее?

Василика читала, пела свои, валашские, и чужие песни, училась игре на лютне… а когда ее навещал Штефан, делала все это с ним, для него. Это было их маленькое счастье, как лампадка под образом. Василика радовала своего господина всем, кроме танцев, - потому что танец был слишком близок к любовному слиянию.

И оба чувствовали в такие минуты, что если они соединят свои жизни, счастье вспыхнет всеочищающим огнем и будет невыносимо, как боль, - и быстротечно и бесконечно, как безвременье.

Так ли жила княгиня Иоана со своим князем? Что это такое – истинное супружеское счастье, и не слишком ли дорого счастье владык обходится маленьким людям здесь, на земле?

Господин баловал Василику подарками, которые она прежде и взять в руки бы не осмелилась, а теперь они примелькались. Драгоценности, духи, тонкие ткани – Василика продолжала шить и вышивать себе, и наловчилась в этом не хуже, чем Штефан, царедворец, владеющий ремеслом на черный день. В конце концов, когда Василика научилась сносно изъясняться по-турецки, она смогла показаться в восточном платье собственной работы, с собственными слугами, на улицах Эдирне.

Знатные турчанки на самом деле довольно часто покидали свои дома, обладая немалой властью и свободой, – и хотя Василика не была ни турчанкой, ни даже свободной женщиной, на какие-то часы она приравнялась к ним. Должно быть, Штефан почувствовал, как нужен его женщине этот глоток воздуха.

Он знал, что она все равно никуда от него не сбежит – ее положение чужестранной невольницы, как и честь ее, и благодарность, и привязанность к нему удержат ее как самые прочные цепи.

Василика отправилась на базар – просто затем, чтобы посмотреть людей и показать этому враждебному городу себя: точно на битву. На ней была шапочка с пером, длинное бархатное платье с высоким воротом, отороченным мехом, на руках – вышитые перчатки. И совсем бы могло показаться, что она валашская боярыня, если бы не шаровары под платьем и не шелк, занавешивающий лицо по самые глаза.

Одни эти искусно подведенные карие глаза были открыты миру и надменно взирали на мир; и выглядывали из-под шапки каштановые локоны, скрученные над ушами.

И ей это нравилось – нравилось быть княжной Фатихой, как называл ее господин в часы ласк. Почему-то Василике казалось, что он так представляет ее и другим – тем, кто не посвящен в тайну ее побега. Штефану порою очень хотелось, чтобы она была благородной девицей, - она этого заслуживала!

Ему порою очень хотелось, чтобы можно было жениться на ней по христианскому обычаю – завладеть ею свободно, забыв обо всем, что их разделяло, обо всех своих явных и тайных клятвах.