Осечка-67

Булычев Кир

С этой минуты Смольный был отрезан не только от площади Зимнего дворца, но и от обкома.

Зося в ужасе наклонилась над Раисой. В синем утреннем свете видно было, как на груди ее, сдавленной шинелью, выступает кровавое пятно.

Кто-то заплакал. Кто-то прошептал: «Хулиганы».

Колобок, появившийся из тумана, сказал авторитетно:

— Два юнкера. Ко мне. Отнести раненую. Раиса застонала.

— И не разбегаться! — прикрикнул на женский батальон Колобок. — Вас же по одной выловят. Кто не взял еще патроны, получите.

— Какое безобразие! —

услышала рядом Зося голос. Керенский, скрестив руки на груди, стоял за ее спиной. Три или четыре министра, сопровождавшие его, невыспавшиеся, помятые, со стершимся гримом, в покосившихся бородах и бакенбардах, казались запуганными и неуверенными в себе.

Керенский нашел глазами Зосю и подмигнул ей. Подмигивание вряд ли было в тот момент к месту, но Зося вдруг почувствовала себя увереннее.

— Граждане свободной России! — воскликнул Керенский так, что его услышали даже на дальних концах баррикады. — Заговорщики хотят нас лишить великих завоеваний революции. Родина в опасности! Вы здесь — последний оплот свободы! И именно от вас, товарищи, зависит, спасем ли мы величайшие сокровища Эрмитажа, принадлежащие трудовому народу!

— Ураа! — рявкнули юнкера, охваченные благородным порывом.

— Ура-ааа!!! — раскатилось в ответ по площади. Цепи восставших бежали к Зимнему.

— По противнику, над головами, кто из чего может, дружно, а-гонь! — крикнул Симеонов, поднимая пистолет шестнадцатого века.

Баррикада ощетинилась вспышками выстрелов. Первая цепь остановилась и залегла.

— Сволочи! — послышалось оттуда. — Гады!

— Не снижайте революционной бдительности! — призвал обороняющихся Керенский и, резко повернувшись, ушел во дворец. На ходу он сказал Милюкову: — Сильно надеюсь на конницу генерала Краснова.

И эти его слова, разнесшиеся от человека к человеку по баррикаде, внушили веру в свои силы немногочисленным юнкерам.

Эти слова были тем более нужны, потому что от арки Генштаба кто-то авторитетным голосом через репродуктор уже грозил административными и прочими мерами чересчур отважным юнкерам.

Утром Коган успел забежать домой. Выкроил минутку. Он полагал, что домашние спят. Ночь прошла в помещении ЦК партии Бунд сравнительно спокойно — к двум часам закончились прения, признавать или не признавать большевиков, и в конце концов приняли нейтральную резолюцию, призывающую подчиниться Учредительному собранию. А так как телевизионных камер на партию Бунд не хватило, то члены ЦК мирно улеглись спать, а Коган успел даже забежать домой, потому что он жил через дорогу.

Но жена не спала.

— Аркадий, — сказала она, — ты с ума сошел. Ты бегаешь по улицам, как мальчишка, в тот момент, когда уже стреляют.

— Ничего страшного. Вскипяти мне какао, — ответил Коган, кладя на стол толстый портфель с документами партии Бунд. — До начала всех этих представлений еще несколько часов. Да и в конце концов наша роль очень второстепенная — как не лягем, нас все равно поимеют.

— Мне уже соседка говорила, что из вас сделают козлов отпущения, — откликнулась жена из кухни.

— Это

как так?

— Если людям дали какое-никакое оружие и выпустили их на улицы кого с красным флагом, а кого с иконой, это плохо кончится только для евреев.

— Я бы сказал, что ты оппортунист, Роза, — ответил Коган, садясь за стол. — В нашей партии есть товарищи из райкома. А среди черносотенцев их еще больше. Это специально сделано, чтобы держать массы под контролем. И в конце концов, если ты так волнуешься, я могу тебе рекомендовать на сегодня уехать к сестре в Репино. Там нет никакой революции.

— А тем временем с тобой кто-нибудь сведет личные счеты, и меня не будет рядом, чтобы перевязать тебе кровавые раны.

— Роза, ты с ума сошла! Ты забыла, что сегодня — пятидесятый год советской власти и это не революция, а мероприятие.

— А ты знаешь, что соседский Коля говорил своей маме, что они в самом деле собираются почистить Зимний дворец?

— Никто им этого не позволит. На это есть жандармы и народные дружинники…

Но договорить Коган не успел. Далеко бухнула пушка с Петропавловки, и в форточку квартиры на улице Герцена ворвалось раскатистое «ура». Это пошли на первый штурм цепи на Дворцовой площади.

— Ну вот, — сказала жена, и крупные слезы навернулись ей на глаза. — Теперь совсем будет плохо.

— Ошибка какая-то, — сказал Коган, так и не допив какао. — Это не может быть восстание. Это, наверное, генеральная репетиция.

— Дай-ка я включу телевизор, — сказала Роза. — Нас же должны в конце концов информировать.

Но экран телевизора только зашипел и пошел серыми линиями. Передач не было.

— Надо идти, — вздохнул Коган. — Я должен быть с партией.

— Ты с ума сошел, Аркадий, — ответила Роза. — Я запру тебя на ключ. Зачем ты хочешь рисковать своей жизнью? Разве ты мальчишка?

— Роза, ты не понимаешь, мое участие в Бунде — мой партийный долг. Если я брошу партию на произвол судьбы, то кто поручится, что завтра я не брошу в тяжелом испытании и Коммунистическую партию?

Коган хлопнул дверью и ушел, так и не добившись взаимопонимания с женой. Коган спускался по лестнице, и его тревожили мрачные мысли. Любое мероприятие должно идти по плану. И если оно вдруг идет не по плану, значит, случилось нечто отрицательное, непредвиденное. Но что?

Коган постоял за углом, пережидая, пока проедет казачий патруль. Странно, подумал он, если началось восстание, то весь город уже должен быть в руках восставших.

Убедившись в том, что рассветная улица пуста, Коган быстренько добежал до помещения районной заготконторы, переданной бундовцам. Там его уже ждали.

— Коган, ты знаешь, что уже случилось? — спросил Паплиян, направленный в Бунд не по национальной принадлежности, а в порядке партнадзора.

— Началось?

— Я пытался созвониться со Смольным, а они молчат.

— Как так?

— Есть подозрение… — Паплиян наклонился к самому уху Когана. — Есть подозрение, что «Аврора» попала своим снарядом в Смольный! Тшшш!