Осень и Ветер
Шрифт:
— Просто покатаемся немного, Ева, — говорю еще на полтона спокойнее.
— Я не хочу, — противиться она.
— Прости, детка, я не спрашиваю.
Нарочно выбираю это слово, помня, как она таяла от него. Пристально всматриваюсь в лицо, ищу там … я и сам не знаю, что. Брожу по карте ее морщинок, в надежде отыскать подсказку — и не нахожу ни одной.
— Я замужем, Ветер. Не стоит искушать судьбу. Будет не правильно, если нас увидят вместе и слухи…
Вздыхаю, достаю телефон, нахожу фотографии, которые вчера нашел мой начальник службы безопасности и кладу
— Кто это? — не понимает Ева.
— Виктория Новикова. Успешный адвокат по бракоразводным процессам. Проиграла всего несколько дел, настоящая акула.
— И?
— Ты мне скажи, что это за «и». И зачем твоему счастливому мужу в счастливом браке трижды с ней встречаться.
Ева осторожно, словно мину, кладет телефон на стол и протягивает руку к дочери. Не забирает, но я вижу, как дрожат ее пальцы, когда она гладить щеку Хабиби. Мы просто молчим.
— Хочешь меня доломать, Садиров? — с печальной улыбкой спрашивает Ева, наотмашь ударяя меня обреченным взглядом.
Нет, блядь! Я хочу больше никогда тебя не видеть и не знать, но у судьбы на нас другие планы, и я, как всегда, должен все разрулить. Наиль Садиров умеет решать проблемы: подкупом, шантажом, угрозами, честно и нечестно. Главное не способ, главное — результат.
— Поехали, — говору грубо и, не дожидаясь ее ответа, иду к двери. Пока Хабиби у меня на руках, Ева покорно пойдет следом. Сейчас этого достаточно.
Мы садимся в машину, и Хабиби снова перебирается к матери на руки.
Ева так близко, что наши бедра соприкасаются. Отворачиваюсь к окну, подавляя желание отодвинуться. Я — Наиль Садиров, и мое имя многих пугает до усрачки, но в эту минуту я до чертиков боюсь вот эту маленькую женщину. Кто еще кого доломает, Осень.
— Хабиби часто укачивает, — говорит Ева, и я прошу водителя ехать медленнее.
Через две четверти часа мы уже в тихом сквере: октябрь на удивление теплый и солнечный. Дорожка из желтых листьев сама стелется под ноги. Хабиби выворачивается ужом и Ева, посмеиваясь, ставит ее на ножки. Дочка сразу бежит вперед, и Ева тут же порывается следом, но я ловлю ее за руку. Прикосновение ее пальцев обжигает, будоражит воспоминания, которые я давно похоронил.
— Пусть гуляет, Ева, угомонись.
Она рвет руку, тянет на себя: в глазах плещется паника.
— Отпусти меня! — чуть не плачет.
Хабиби останавливается, поворачивается и топает обратно, крепко зажав в кулаке мои часы.
— Видишь, ничего не случилось.
— Я так не могу, Садиров. Тебя слишком много в моей новой жизни. — Ева отстраняется, и на этот раз я выпускаю ее ладонь. — То ты исчезаешь, то, вдруг, появляешься и роешься в грязном белье нашей с Яном семьи.
— О чем ты? Какой первый раз?
Она набирает воздух в легкие, поправляет волосы, и я замечаю крошечную отметку шрама у нее лбу.
— Думаю, Ян не станет возражать, если ты будешь видеться с Хабиби… пару раз в неделю. Под присмотром одного из нас.
Ощущаю себя нокаутированным по самые гланды. Нужно взять паузу, нужно проглотить слова, которые я чуть было не бросил ей в лицо.
— Ева, я не собираюсь спрашивать Яна, когда и как мне видеться с дочерью, — говорю максимально спокойно. Чувствую, что Ева у меня в кулаке: сожму чуть сильнее — и от нее не останется совсем ничего. — Я забираю Хабиби в любом случае.
Ева знает, что в западне: мы на виду, бежать ей некуда. Да и куда она убежит, с ребенком на руках? Поэтому она принимает самое верное решение: мужественно принимает удар.
— Мы наделали дел, Ева, и даже если ты снимешь кольцо с пальца и подпишешься в свидетельстве о разводе — для меня это ничего не изменит. Невозможно вернуть время вспять, детка. Я не жду, что ты простишь меня за Марину. — Мне все еще больно, имя маленькой сломанной бабочки режет язык — А ты не жди, что я прощу тебя за Хабиби.
— Я уже давно ничего не жду, Садиров, — отвечает она.
Я почти жду упреков: обид, слез, попыток обвинить меня во всем, ведь она имеет на это полное право. Но ее безразличие куда тяжелее обвинений. Потому что громче всего мы всегда молчим о том, что болит сильнее.
— У тебя нет выбора, Ева. Моя дочь будет со мной, потому что я такой: не хочу полумер, не хочу договоров и уступок там, где могу получить все. А ты можешь быть рядом с ней.
— В качестве нелюбимой жены в гареме? — язвит она.
Я почти радуюсь первому проблеску эмоций на ее лице. Почти готов поддаться на провокацию и вытолкать ее из зоны комфорта, заставить сбросить лягушачью шкуру и показать, осталось ли под ней хоть немного от той женщины, чье фото с ногами в чулках я до сих пор храню в телефоне.
— В качестве матери моей дочери, — сдерживаюсь я. — Пока только так.
Хочется сказать «жены», но с учетом кольца на ее пальце, это прозвучит по меньшей мере глупо. Пока она пытается понять, какую жизнь я предлагаю — нет, не предлагаю — навязываю, я заканчиваю.
— Мы с Яном не отступимся, ты же понимаешь. Мне глубоко чихать, с какими адвокатами он договаривается: я перекуплю любого. Есть масса способов отобрать ребенка, Ева. Но мне бы хотелось получить весь комплект.
Я протягиваю руку и небрежно глажу ее по щеке. В этом жесте нет ни капли нежности: я лишь даю понять, в чем заинтересован.
— Я бы не хотел, чтобы тебя зацепило осколками, детка, когда мы сцепимся.
— Спасибо за заботу, Садиров, — ледяным тоном отвечает она. — Предполагается, что после щедрого предложения мне нужно встать на колени и отбивать поклоны? А, знаешь, что? Я все равно никому из вас не нужна. Убирай своих оловянных солдатиков и прячь знамена: трофей сломался.