Осеннее равноденствие. Час судьбы
Шрифт:
В лесу застрекотал пулемет, захлопали винтовки.
Над деревней снова воцарилась полуденная тишина, пронизанная запахом липового цвета.
Жители Лепалотаса вслушивались в эту тишину и понимали: это перед бурей.
Казимерас Йотаута хотел было пойти перевести на новое место лошадей на лугу — не держать же животину на голом поле, как бы там ни было, — но услышал стрекот мотоциклов и вернулся домой.
Первым на дороге показался из-за деревьев трехколесный мотоцикл. Словно огромный, черный, злобно жужжащий жук, полз он без всякой спешки. Солдат, налегавший на руль, глядел прямо перед собой, а другой, сидевший в коляске, поглядывал по сторонам и медленно вращал
— Иисусе, Иисусе, не покидай нас, — вздохнула мать, набожно посмотрела на святой образ, но тут же снова уставилась на дорогу.
Злобно залаял пес у хлева. Казимерас повернулся к боковому окну и увидел во дворе трех немецких солдат.
Шумно хлопнула дверь, словно ее распахнул сквозняк, и порог перешагнул солдат с автоматом. Пронзительный взгляд пробежал по Казимерасу и Каролису, по женщинам, потом обшарил избу.
— Gibt es hier Russen? [5]
Много непрошеных гостей перешагивало этот порог, но глаза ни одного из них так не леденили хозяев.
5
Нет ли здесь русских? (нем.)
Солдат ухмыльнулся, вроде бы подбадривая, нагнулся над колыбелью, посмотрел на плачущего ребенка, щелкнул пальцами, причмокнул и, повернувшись, ушел.
Каролис пересел к Юлии, коснулся ее дрожащих плеч и опустил руку.
— Иисусе, Иисусе…
— Такие же самые, как в тот раз, — сказал Казимерас Йотаута. — Показалось, даже знакомые.
Вскоре двор Йотауты стал неузнаваем. Под старыми липами укрылись два орудия, повернули дула в сторону шоссе, рядом с ними остановился крытый грузовик, в тени расположились повозки, запряженные крупными лошадьми, а посреди двора, возле колодца, обосновалась полевая кухня. Казимерас видел в окно, как один из солдат привел мать к колодцу, набрав воды, зачерпнул кружку и поднес к ее рту, что-то говоря. Мать отпила. Солдат рассмеялся и махнул рукой — уходи, мол. Тогда они стали пить, черпали ведро за ведром воду, наливали в котел, притащив сухих дров, растапливали кухню, раздевшись по пояс, умывались и брились. Громко переговаривались, кричали, смеялись. Они хозяйничали здесь, чувствовали себя как дома.
— Пойду лошадей посмотрю, — сказал Каролис, но отец удержал его:
— Ты лучше в избе посиди, я пойду.
Но дошел только до гумна, солдат вернул отца обратно, и он только озирался вокруг, не зная, за что взяться, куда деваться. Солдаты носили клевер для своих битюгов, рубили большие ветки лип, три ветки скрестили над кухней, а другие побросали на повозки и мотоциклы.
Высокий белобрысый солдат остановил мать, которая шла с ведром к хлеву.
— Mutter, Milch [6] .
6
Мать, молока (нем.).
Мать не поняла, тогда он приставил себе ко лбу указательные пальцы обеих рук, наклонил голову и замычал.
«Корова, — поняла мать, — но чего он все-таки хочет?»
Белобрысый
— Milch!
Другие солдаты смотрели на них и весело хохотали.
Мать поставила ведро с пойлом для свиней на тропу, вернулась в избу и вскоре вышла с кувшином и стаканом. Белобрысый солдат взял стакан, мать налила, он поднес к ее губам. И когда мать попробовала, радостно рассмеялся, отобрал у нее кувшин, а в горсть ей сунул что-то.
— Как жить-то теперь, а?.. — застонал Казимерас.
Мать разжала кулак. На ладони лежали две белесые монетки.
— Вот, заплатили.
Отец не притронулся к ним.
Когда через добрый час солдаты укатили, во дворе еще долго витал запах дегтя, мясных консервов, мыла, одеколона. Валялись пустые жестянки и бутылки, мятые бумажки и грязные бинты, увядали листья помятых липовых веток.
Почти всю ночь Казимерас Йотаута снова просидел у окна, глядя на грохочущую дорогу.
— Лег бы ты, отец, поспал, — уже который раз напоминала Матильда.
— Как будем жить-то? — пробурчал Казимерас.
— Придется жить, никуда не денешься, — успокаивала мать, помолчала и сказала: — Поглядела я со стороны — мужчины как на подбор. И каждого мать отпустила. Ждет теперь, когда сын вернется.
Отец не слышал слов жены; они проплывали куда-то мимо, может, растворялись в грохоте, доносящемся с дороги.
Робко зашуршала под полом мышь и тут же затихла, словно испугавшись этой ночи.
— И ноет же правая нога, как в ту ночь, так и в эту, — вырвался стон.
Утро двадцать четвертого июня выдалось тихое, и можно даже было подумать, что тебе приснился дурной сон. Дорога пустовала, лишь по ржаному полю кое-где протянулись широкие колеи, серая пыль покрыла вишенки и кусты сирени возле дороги, да низко повисли тяжелые бутоны пионов — словно подсекли их заморозки. Из дымоходов всех изб шел дым — надо было завтракать, надо было идти в поле, ведь руки человека не могут долго выдержать без работы.
По небу с ревом пронеслись самолеты, на востоке прогрохотала далекая орудийная канонада.
Казимерас Йотаута и Каролис собрали раскиданные ветки лип в кучу возле дровяного сарая. Положили на козлы ольховое бревнышко. Тягали пилу молча, медленно, хорошо зная, что делают не то, что надо бы, но в поле не шли, предпочитали еще денек переждать. Ведь никто не ходит, все возле дома ошиваются; будто нашептывает всем кто-то, что это еще не все, еще может всякое быть. И впрямь, часа в три дня пополудни на дороге снова поднялась пыль. Грохотали колеса повозок обоза, гудели машины, шагали солдаты.
За деревьями сада кто-то замаячил.
— Иди в избу, — приказал отец Каролису. — Молодому лучше не показываться. И сиди при ребенке, Юлию никуда не пускай.
Каролис глянул на запавшие, заросшие седой щетиной щеки отца и, прислонив пилу к стене сарая, ушел.
Куча у сарая выросла большая; вроде медленно работали, а надо же, сколько напилили: до самой осени хватит, если прибавлять хворосту. Жалко летом такими дровами топить. Сухие, ольховые… Из собственного ольшаника… Когда в полевом госпитале принесли однажды для растопки печки ольховые поленья, Казимерасу почудилось, что где-то неподалеку должен быть Лепалотас, ведь только в Лепалотосе ольхи пахнут так терпко и вкусно. «Вы мне не говорите, вы врете, — раздвинув запекшиеся от жара губы, закричал он санитару. — Здесь Литва, я чувствую…» Его руки были привязаны ремнем к дощатым нарам, и он не мог встать и уйти, тут же уйти домой…