Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Точно хочешь купить?

— Могу даже показать, какой дуб куплю.

— Ладно, сходим, хоть у меня и нету времени.

Когда Густас увидел, какой дуб выбрал Каролис, удивился, хотя и не хотел подать виду.

— Почему этот?

Дуб и впрямь был непригляден. Толщина — в один обхват, суковатый, замшелый, искореженный.

— Мне этот нужен.

— Думаешь, раз в чаще растет, раз такой… то даром отдам? Хо-хо!

— Я заплачу, — сказал Каролис, по-своему видя этот дуб. — Скажите сколько, я приеду и спилю. Ветки и верхушку оставлю вам на дрова, у меня дров хватает.

Густас

обошел дуб; пытался понять этого дурня, но не мог. Хотел даже послать его к черту, но раз уж столько времени ухлопал, раз уж за эту раскоряку дают деньги…

— Пятьсот марок.

У Каролиса мелькнула мысль, что это страшные деньги — корову продать придется, и то еще не хватит, но не смог оторвать глаз от дерева.

— По рукам. Приеду как-нибудь и заберу.

Густас тихонько рассмеялся и, когда Каролис торопливо ушел, остался стоять под дубом, вдруг усомнившись — действительно ли остался в выигрыше.

Тогда ни Каролис, ни Густас не подумали (и не могли подумать), что вскоре их дороги снова скрестятся.

Конечно, за это время не только в Швянтупе утекло много воды. Стены изб Лепалотаса услышали, чего еще не слышали: брань да проклятья — оккупанта надо было кормить да кормить, а когда ничего не стало, он вырывал изо рта последний кусок; слезы, стоны, тяжелые вздохи нарушали ночную тишину.

То не закатные зори озарили окна, — отступая, немцы не жалели зажигательных пуль. Поредели избы в деревне, поубавилось людей. Кого разорвало бомбой, кто сам на мину наступил или поковырялся в брошенной гранате (чаще дети — они-то всюду руки суют, как бы им ни запрещали), а хутор Банислаускаса опустел — вместе со всеми пожитками хозяева укатили на запад. Хутор Йотауты уцелел. Конечно, Матильда не забыла, что немецкий солдат увел лошадь с луга да осколком бомбы убило двухлетнего бычка на выгоне (бычок истек кровью, и мать вечером того же дня содрала с него шкуру, а мясо засолила). Вот и все. Жизнь опять переменилась.

— Господи, если русский эту саранчу доконает, еще заживем. — Матильда посмотрела на холмик с двумя елями возле Швянтупе. — Хоть и без тебя, Казимерас, но и за тебя, говорю, поживем. И чтоб Людвикас дал о себе знать. Такие у меня два желания.

Было начало мая и цвели вишни, когда русский крикнул «Ура!». Весь мир вторил ему.

— Я же говорила!.. — сказала мать, и ее глаза снова устремились на пригорок: очень уж ей хотелось поделиться этой радостью с Казимерасом.

И Матильда стала ждать исполнения своего второго желания.

Каролис за работой света божьего не видел. Приходилось трудиться в поте лица, чтобы успеть одному вспахать да засеять все поле. Не оставишь же под паром — не только совесть не позволит, но и налоги поджимают да поставки. А ведь еще на лесоповале надо отработать…

— Танец тот же самый, что и был, только музыка другая, — пожаловался Пятрас Крувялис.

— Может, так долго не будет, дядя, — не согласился Каролис. — Города разрушены, все разорено, хлеб позарез нужен. Война нам эту тяжелую годину навязала.

— Ладно поешь, Каролис, — усмехнулся Крувялис, подтягивая ремень штанов.

— Так газеты пишут.

— И твой отец, вечный ему упокой, все газеты читал да читал… А что все у крестьян заберут,

газеты пишут?

— Ну знаете, дядя… — Каролис даже рассмеялся.

— Ты не смейся, я тебе говорю: не смейся. Может, еще кровавыми слезами заплачешь с псом в обнимку.

— Не знал бы я вас, дядя, бог весть что подумал бы.

— Мне один человек так сказал: всю землю, всю скотину да постройки — все в одну кучу свалят. И нас самих в кучу свалят. Из одного котла станем борщ хлебать. Кто первый, тому гуща, а другим — теплая водичка. Не веришь?

Каролис пожал плечами, мотнул головой:

— Трудно верится. Но в России колхозы, это правда, газеты пишут. Я-то думаю, неиспытанное дело нам власть навязывать не станет.

— Ага, увидим. Еще не такое может случиться. Про новую войну люди всё толкуют. Американцы не успокаиваются, страшенную бомбу изобрели, если одну на Литву шмякнуть, пустое место останется.

— Болтают, слыхал.

— Так вот, Каролис, живешь, надсаживаешься и хотя бы знал, человече, что тебя ждет… Не знаешь. Ничего не знаешь.

— Не знаешь, — угрюмо согласился Каролис.

Покормив скотину и в изнеможении опустившись на лавку в избе, вечером заговорил:

— Люди вовсю болтают, что опять может война разгореться.

Мать обернулась от темного, запотевшего окна.

— Не говори, сынок.

— Будто тебе не рассказывают. Сама знаешь, что все болтают.

— Не говори сегодня.

— Сегодня? — Каролис поглядел на мать внимательно и только теперь разглядел, что она надела праздничный платок, повязала чистый передник. — Почему же сегодня нельзя?

— Мне все кажется… Сегодня не говори об этих ужасах, я, кажется, слышу что-то…

С кем же потолковать? Кому высказать скопившуюся за эти дни тревогу? Юлии?.. Хорошая она женщина, заботливая и тихая, но живет одними детьми, будто ничего больше нет вокруг… Работа в поле и дети, хлопоты по дому и дети…

На кровати прыгали пятилетняя Алдона и двухлетняя Дануте. Каролис прикрикнул, чтобы не шумели, но девочек не заботили беды и горести их родителей. Они толкались, визжали. Каролис подошел и огрел Алдону. Та заплакала. Подскочила Юлия, схватила дочь в охапку, утешала, ласкала, поглядывая исподлобья на Каролиса. Каролис стиснул зубы. «Уйти в деревню? Я же никуда не хожу, ногой за хутор не ступаю. Надсаживаюсь день-деньской… Да, да, верно сказал Крувялис, надсаживаюсь… Мы все такие, Йотауты, только и знаем, что надсаживаться. Сходить бы к людям, послушать разговоры. Пускай болтают, пускай… Напиться и крепко заснуть. В Лепалотасе самогона хватает, гонят, забравшись в ольшаник, пьют и поют. Таким на все наплевать. Наплевать, наплевать…»

Каролис на подгибающихся ногах выбежал в дверь, словно вытолкнули его, спотыкаясь пробежал по двору, ударился о штакетины высокого забора. Забор затрещал, выгнулся. Ухватился руками за перекладину, налег всем телом, словно силясь опрокинуть, разрушить эту высокую стену, отделившую его от всего мира. Тупо уставился на чернеющую осеннюю пашню. Сегодня с самого утра пахал, вчера пахал, позавчера… Завтра будет пахать, послезавтра… Только лошади вправе уставать, им надо давать передых, а ты обязан идти, идти, идти. И хоть бы знать, что тебя ждет — опять вспомнил Крувялиса.