Осенняя женщина
Шрифт:
Зойка тогда готова была расцеловать эту прекрасную женщину. Все так сразу хорошо устроилось.
А вот хорошо ли в самом деле?
Только потом она узнала, что это жена ректора и что она любила подыскивать себе каждый год вот такую же деревенскую дурочку.
За три года каторжной работы Зойка забыла даже то, что знала. Да и обленилась по части учебы. Не стала больше поступать. А в 64 году Капитолина сказала ей, что есть другие люди, готовые платить ей за работу. Так Зойка попала к Фифе.
…Зойка задернула шторы и легла.
Постепенно подкралась дремота. За последние годы она научилась спать чутко — Фифа могла разбудить и в полночь, и в три утра. Особенно перед самым инсультом. В карты, к примеру, поиграть. Увлеклась на старости лет. Как же проклинала Зойка эти заполночные игры, а еще больше разговоры бесконечные. И где она бывала на гастролях, и кто с кем в театре ссорился, и кто на кого доносы строчил. Сидела Зойка с ней, зевала до ломоты в челюсти, не различала, где валеты, где дамы, а сидела. И не сказать, что боялась (особенно когда переехала в ее квартиру), просто
Ох, Господи, Господи! Что ж ты судьбой так вертишь, аж в грудях холонит от безнадежности. Как проклял кто судьбинушку ее. Как там у Вильяма этого?
Пусть материнская забота, ласка
Встречают смех один — тогда узнает,
Что хуже, чем укусы злой змеи,
Детей неблагодарность. Едем! Едем!
Уехала бы, да некуда.
Когда у Фифы три года назад случился инсульт, Зойка почти этому обрадовалась. И, вероятно, почувствовала некоторое облегчение. Чего уж греха таить, сладу никакого с ней не было в то время. Уж на что Зойка считала себя крепкой бабой, а все равно Фифа доводила до белого каления. Умела, гадина эта старая, словечко едкое вставить, да так, что бросить все хотелось и уйти, убежать подальше. Только вот бежать уже некуда было. Отбегалась Зойка. Спасибо за это деткам родным. Поклон им земной.
Однажды после очередной (и можно было бы добавить обычной) утренней перепалки, поводом для которой стала чуть подгоревшая каша (Фифа, поморщившись, демонстративно отказалась от завтрака), Зойка вспылила. Швырнула со всего размаху тарелку с кашей в урну, с удовольствием отметив, как звякнул расколовшийся фарфор. А когда Фифа, даже не поведя бровью, сказала на это: «Что ж, любезная Зоя Филипповна, единственное, чему ты хорошо научилась за 35 лет, так это бить мою посуду», — Зойка сорвала с себя фартук и ушла. Столько раз хотела уйти, могла уйти, но не ушла. Сначала деньги цепями держали. Заболотские (скрывать нечего) хорошо платили. Столько на заводах рабочие не получали. Не говоря уж о маленькой деревне, где родилась Зойка. Потом привыкла и мирилась с причудами Фифы, как отец мирился с фронтовым осколком в плече — сцепив зубы, посмеиваясь на людях и надеясь, что все обойдется. Через три года после смерти Михаила Степановича Фифа предложила переехать к ней. И снова Зойке некуда было деваться. Сын должен был жениться, а жить молодым негде. Отдала сыночку с невесткой свою квартиру, выхлопотанную Михаилом Степановичем в свое время. Собрала вещички и устроилась жить буквально на «работе». Фифа ведь продолжала платить. По крайней мере пока ей, еще при Союзе, приносили персональную пенсию. И хоть жалела Зойка после, крепко жалела, что все так обернулось, да только поздно.
А тогда хотела уйти по-настоящему. И ушла. Оставила вещи. Ничего с собой не взяла. Решила плюнуть на Фифу — пусть сама себе кашу стряпает и пыль эту проклятую вытирает! Плюнула, а оказалось-то — сама на себя. Все, что ей хотелось от жизни, так это поставить на ноги детей. О себе не думала. Жила и была довольна тем, что имела. А когда хлопнула дверью в то утро, то поняла, НАСКОЛЬКО ПУСТЫ ЕЕ РУКИ — руки, привыкшие к труду и к честно заработанным деньгам. Фифа отняла все. А если что-то и оставила, то остальное подобрали детки.
Не желая признаться самой себе в этом простом факте (факты обычно всегда просты), Зойка поехала к своей давней приятельнице. Задержалась у нее до тех пор, пока сама приятельница не предложила переночевать.
Утром, поразмыслив за ночь, Зойка решила, что Фифа кое-что задолжала ей. Крепко задолжала. За молодость, проведенную Зойкой на карачках во всех уголках квартиры и дачи Заболотских. За Михаила Степановича, запуганного Фифой и потому не решившегося остаться с Зойкой. За все надменные слова, которые Фифа раздавала с необычайной щедростью направо и налево. За свой страх перед ней. Оправдав таким образом свое отступление от первоначального решения навсегда покинуть квартиру Фифы, Зойка вернулась обратно.
Фифу она нашла лежащей на полу в коридоре. Приступ, судя по всему, случился с ней не очень давно. На короткое мгновение в Зойке вспыхнуло мстительное чувство: «Так тебе и надо, упырь ты старый!» — но оно было вскоре поглощено заботами о больной.
Теперь Зойка снова думала о том, что было бы лучше оставить старую ведьму на полу. А как она говорила! «Это мой дом, Зоя, и я вполне отдаю себе отчет в том, что делаю». Можно и впрямь поверить. Она давно такой не была. Собранная. Уверенная. Невозмутимая. Вряд ли Зойка мечтала снова увидеть ее такой. И все из-за этой неизвестно
А Фифу не укараулила. Проморгала. Дурости-то у Фифы на десятерых хватит. Ох, следовало замок другой поставить, чтобы дверь изнутри нельзя было открыть. Денег пожалела. Каждую ночь ведь старая встает и дверь открывает. Любой мог войти. Понадеялась на авось. Попробуй, вытури эту девицу теперь. По виду она из тех, про кого говорят: в тихом омуте черти водятся. Стерва рыжая. Дала ли она Фифе деньги? Не успеешь оглянуться, как в доме хозяйничать начнет. Опутает старуху, выведает все… Господи, Господи, чего же делать-то? Устроилась, поди. Обрадовалась, что дуру старую нашла. Номером она ошиблась! Рассказала бы кому другому. Старуха одна в квартире прописана. Вот и вычислили бандиты. Подослали эту рыжую гадюку разведать. Ну ничего! Света белого у меня невзвидишь. На чужие квартиры каждый роток разевать может, но не каждый слопает. Нет, не каждый.
Мысли, мысли… Крутились хороводом в голове. То одно, то другое вспомнится. Так и уснула. Беспокойно, о чем-то сожалея, чего-то страшась.
Колька помнил удивительные вечера. Он был совсем пацаненком и повадился ходить к студентам, снимавшим квартиру тремя этажами ниже. Любопытным был Колька парнем. И досужим. Лез во все щели, приставал ко всем с жизненными вопросами. Знакомился с кем ни попадя. Время трудное было. Он студентам из дому то яиц притащит, то картошки, то сала. А те принимали Колькины подношения с охотой и разрешали приходить, когда вздумается. Легко было со студентами. Легко и свободно. И разговоры их, иногда понятные, а иногда непонятные, Колька слушал с удовольствием. Тоже все о жизни студенты говорили. О девчонках, о знакомствах, о преподавателях. О музыке. Причем долго и обстоятельно, произнося названия музыкальных альбомов английской скороговоркой, от чего Колька испытывал к таким знатокам еще большее уважение. Шутили студенты много, даже ржали как ненормальные. Спорили. Дружили. Любили. Иногда они просто говорили; кто-то рядом перебирал струны гитары, девчонки подливали парням чай и кормили с ложечек тортом; мягкий желтоватый свет бра скользил по всей компании, никого не выделяя, словно они все были из одного материала — надежного, здорового, молодого, складного материала, над которым время не властно. И эти вечера, когда он, никем, казалось, не замечаемый и тихо счастливый от того, что его приняли в такую взрослую компанию, сидел в уголке кресла, запомнились ему, как никакие другие в его жизни. Он мечтал быть таким же — находчивым, веселым, самостоятельным. Мать, догадавшись, куда пропадают продукты, буквально с боем добытые в огромных очередях, тут же к студентам дорогу заказала. Но поздно, семена вольной вольницы посеялись в душе Кольки. Парни прекрасно обходились без пап и мам в большом городе. Делали, что хотели и когда хотели. А еще у студентов Колька увидел компьютер. И услышал новые слова, которые понимали только избранные: макрос, операционная система, ассемблер, инсталляция, винчестер, ОЗУ. С тех пор и повелось. Матери Колька покоя уже не давал, прося купить ему компьютер. Узнав цены на эту новую игрушку, Валентина с ужасом отмахнулась: «Машина столько стоит! И не думай даже!». Но Захаров-старший все же купил сыну вожделенную ЕСку. С того и пошло — поехало. Новая игрушка захватила внимание Кольки. Школьные предметы и раньше не очень-то его увлекали, а теперь и подавно. Падежи существительных и страдания Наташи Ростовой совсем не трогали его душу и разум, погруженный теперь в проблемы килобайт, программ, процессоров и частот. У него появился новый круг знакомых, которые с легкостью понимали специфический язык компьютерщиков и могли обсуждать различные темы, связанные с компьютерами. Невидимые, скрытые под таинственными кличками-«логинами», неслышные и недоступные для прямого контакта, они сами себе казались дерзкими, умными, отважными, хитрыми, изобретательными и вообще очень хорошими ребятами. Они бесстрашно грозили господину Касперскому [16] новыми неуловимыми компьютерными вирусами и не стеснялись пробовать «на зубок» защиту различных фирм и организаций. В Сети была иная жизнь. Лучше, правильнее и справедливее той, в которой они обитали. Во всяком случае, так им казалось. В этой другой жизни не было разведенных родителей, бесстыдно-ярмарочных политиков, зубрежки, отвлеченных алгебраических задач, всей бесцельной и бесполезной шелухи, от которой не мог избавиться обычный человек. В Сети царствовала чистая правда, красота логики и упорядоченная строгость компьютерных законов. И еще там была Справедливость.
16
Создатель антивирусного компьютерного программного обеспечения.
Об этом он помнил, когда решил наказать Олежека, продемонстрировать ему, что он сделан из такого же теста — сильного и молодого. Ему хотелось в это верить. Хотелось это почувствовать. Должно же прийти это время, когда находишь в себе силы и возможности отстаивать свое право и свое мнение! Должно! И еще он помнил о его словах, сказанных в один из тех несчастливых моментов, когда Колька остался с ним наедине: «Удиви меня, Николай. Сделай что-нибудь такое, что заставит меня уважать тебя. Если, конечно, не побоишься возможных последствий. И если у тебя получится, все может измениться к лучшему для тебя».