Ошибка "2012". Джокер
Шрифт:
— Ну всё, хорош, пришли. — Бабушка сняла с головы платок, ловко повяюла на стволе берёзки и, крепко взяв Оксю за руку, отвела в сторонку. — Давай, девонька, учись стрелять. Не бойся, не жмурь глаза. Целься прямо в платок:
Показала, как правильно брать ружьё, взвела курки и приказала неожиданно твёрдо и громко:
— Стреляй!
Бах!..
Окся
— Представление начинается! — голосом ярмарочного зазывалы воскликнула бабушка. Собрала клочья платка и, напустив на себя непонятный, загадочный и таинственный вид, убрала в карман. Потом трижды прошептала: — Фокус-покус...
Поводила над карманам руками — и с улыбкой вытащила совершенно целый платок. Один в один как тот, расстрелянный на берёзе.
— Ой, бабуля, — взвизгнула Окся и даже забыла про боль в ушибленном плече. — Фокус-покус! Фокус- покус! Фокус-покус! Ура, ура!
Она так и дрожала от невольного испуга и возбуждения. Небось не каждый день случается видеть настоящие фокусы-покусы.
— Ну, выстрелить ты, похоже, сумеешь, — снова улыбнулась бабуля, перезарядила ружьё и повела Ок- сю к баньке, находившейся неподалеку. — Будет тебе сейчас, девонька, ещё один фокус-покус, может, самый главный во всей твоей жизни... Бери ружьё, заходи в предбанник и смотри в дальний угол. Как только появится что, сразу стреляй, поняла?
— Поняла, бабуль, поняла.
Окся взяла берданку, медленно вошла и, вся дрожа, прицелилась в угол. Она чувствовала себя как на арене цирка. Играет музыка, горят прожектора...
Неожиданно в углу замелькали золотые искорки, полыхнуло радужное разноцветье и появилась человеческая фигура. Перед Оксей стояла женщина неописуемой красоты. Вся как бы лучащаяся изнутри светом доброты, понимания и любви...
— Ой, красивая какая, — Окся опустила берданку, замерла, прошептала истово, с благоговением: — Я тебя тоже люблю...
И вздрогнула
— Дура, ты почему не стреляла?
На лице старухи читался не гнев — куда хуже: глубокое и окончательное разочарование.
— Что? — в недоумении посмотрела на неё Окся. Хлопнула глазами и снова взглянула в угол. Там уже никого не было.
— Я говорю, не стреляла почему? — Бабушка забрала у неё ружьё, вздохнула прерывисто и тяжело. — Эх ты... дура.
— Бабуленька, ну как же в неё стрелять, — за шмыгсиш носом Окся. — Она такая красивая. И ещё- такая добрая...
Губы у неё дрожали, на шее часто билась жилка, она была готова расплакаться. Ей было и перед бабушкой с:пыдно, и до слёз жалко добрую красавицу, в которую надо было стрелять. Нет бы показался в углу кто другой... гадкий и страшный... Уж ему она не спустила бы!
— Добрая! Красивая! Тьфу... — Бабушка безнадёжно плюнула, взяла Окао за руку и повела домой. – И-и, да толку-то от неё... Намаешься ты с ней, ох, намаешься... А я ведь тебе дело в руки давала, дело. Только теперь всё, поезд ушёл...
Много позже Варенцова узнала, что для обретения «чёрного знания», которое, видимо, собиралась преподать ей бабушка, нужно было «насмерть убить Бога в себе», а Он каждому является но-разному. Ей вот, например, — в образе бесконечно прекрасной и доброй женщины. Уж верно, тому, кто сумел бы выстрелить в подобное существо, все бесовские науки оказались бы нипочём...
И сейчас, сидя рядом с почти бездыханным Олегом, Оксана жалела, что не продала тогда дьяволу душу. Уж он бы точно помог... За известную плату...
Но, как сказала бабуля, поезд ушёл. И билет на него взять не получится. Даже такой — в одну сторону.
А Краев тем временем, пребывая где-то невообразимо далеко, не думал ни о Боге, ни о чёрте, ни о реке времен.
Он играл.
•Странная была это игра, ни на что не похожая. Этакий гибрид таврелей, сянцы, сеги и ледниковых шахмат'. Да ещё и трёхмерный, не ограниченный плоскостью доски, — фигуры двигались по ячейкам насквозь просвечивающего куба В основном куб был бесцветен, но временами начинал пульсировать радужными цветами, и тогда приходилось ходить вслепую, по памяти, что, впрочем, особого значения не имело, ибо правила игры непредсказуемо изменялись.