Осколки чего-то красивого
Шрифт:
В ту пору где-то среди волнующегося моря ковыля шел в никуда, в Безграничную Даль Поэт. Он нес узелок за плечами, и белесые мягкие плети ковыля колыхались над его головой. Для него было только небо, опрокинутый кубок, теперь разделенный уродливой трещиной пополам.
А ковыль… это был непростой ковыль. Его звали Шепчущим. Все странники, идущие в Безграничную Даль (город поэтов) слышали его шепот… Ковыль всегда шептал стихами…
— …И небо раскололось пополам,
И
Прошу тебя, Поэт, скажи богам… — шептал ковыль…
— Ты думаешь, что это будет просто? — пожал плечами Поэт.
Ковыль притих… шелестел, но больше не шептал…
Как же так… — думал Поэт, — можно ли делить небо?
Это свет, это тепло, это дождь и бесплатный кинозал для каждого, где показывают закаты и рассветы; звезды и метеоры…
Поэт посмотрел на небо, изуродованное черной полосой, и у него по щекам потекли слезы, и в сердце всколыхнулся кипяток.
Ему стало очень, очень больно… А самые сильные и бесстрашные — это те, кому больно. Покоряли народы, рушили святыни; возводили гигантские города, чудеса света; творили самые сильные и вечные Стихи те, кому было больно…
…Поэтому и говорят, что невозможно создать что-то прекрасное, не убив себя…
Поэт подумал: я ничто; я писал всю жизнь забавные стишки, которым люди улыбались, но тут же забывали; я приставал ко всем со своими маленькими радостями созерцания заката и восхода, и дрожи лунной дорожки… и всю жизнь был никому не нужен… Зато теперь я знаю, что на самом деле я родился для этого дня…
…Сердитые боги злобно поглядывали друг на друга с разных краев небосвода. И представьте себе их удивление, когда черная граница вдруг легко сомкнулась, как молния на куртке, и растворилась в ясной синеве неба…
Это сделал маленький смертный человечек… Он упал навзничь в Шепчущем поле, и ковыль гладил его, будто надеясь, что Поэт встанет и пойдет дальше. Но он умер. А над Землей сияло самое обычное, самое прекрасное в мире небо…
Над телом Поэта, обнявшись, плакали разом повзрослевшие боги… Детская обида, взрослая игра, разделенное небо… и урок, который преподал им смертный… Его люди навсегда запомнят и будут звать просто Творцом…
((пятое июня))
На речном берегу, где песок перемешан с грязью и покрыт сетью трещин…
Когда тяжелые ботинки топают, утопая в песке, из трещин выбегают полчища жуков и улепетывают от нас в сторону воды.
Мы истоптали весь берег — насмотреться не могли. А вот банки с эфиром у нас с собой не было (мы растения собирали), поэтому мы, видимо, уже никогда не узнаем, что это были за жуки…
—
Вот он, социализм, на примере нашего лагеря… Убогие домики; по 3–5 кроватей в комнатках… ну, тумба еще каждому полагается. Личного — минимум. Трудно даже просто остаться одному. Еда
Есть в этом что-то хорошее, и в течение пары недель маленький социализм может даже нравиться…
Но, наверное, только в течение первых двух недель, не больше…
—
Меня одна девушка взялась учить играть на гитаре. Говорит, что я не ученик, а подарок… Она, кстати, играет фламенко…
—
Дикари бывают деревенские, которые впервые приезжают в город и дивятся на все подряд; а бывают городские(как я) — с точностью до наоборот.
((восьмое июня))
Я, городской дикарь, в лагере потихоньку загибался с тоски.
Смотрел непривычные рассветы и закаты, стучал зубами от холода и, говорят, разговаривал по ночам.
Привыкшая к походам и пионерским лагерям Джулай пыталась меня развеселить, чтобы я не загнулся совсем.
Как ни странно, помогали только дальние-дальние походы, когда похожие на помойки человечьи поселения скрывались вдали и мы оставались наедине с лесом, рекой, полями, небом… тут с моей души будто сваливался камень…
((десятое июня))
Рай — это Земляничные Поля до горизонта. Именно таким я его себе и представлял. Да, холмистая безграничность всех оттенков зеленого с белыми цветочками земляники.
Я не знал, что Рай существует на Земле…
((двенадцатое июня))
Прощальный костер. Великое пламя из кипы бревен и досок высотой метра три. И рой совок(это такие ночные бабочки), летящий на свет и тепло. Глупые, они сгорели в один миг, и никто, кроме меня, не заметил…
213. 14 июня 2003 г
Марина обрадовалась мне, а я еще сомневался в том, что она меня помнит.
"Бальгар! Ты давно не заходил… Хочу тебе сказать, что твои хроники — просто чудо! Я их читала на ночь сынишке, он тоже в восторге… И муж мой тоже…"
Сынишка… муж… я обомлел… Я тихонько засмеялся. Не от радости, не от горя. А от легкости в душе. Так облегченно вздыхают, когда развязывают затянувшийся морской узел; когда неожиданно отпускает боль или исчезает многочасовой грохот…
И мне стало хорошо и тепло. Я видел перед собой уже друга; я чувствовал нежность и покой…
"Марина, — я виновато улыбался от уха до уха, — а знаешь, я в тебя был влюблен… немножко… Но нам не по пути. У меня есть любимая, у тебя любимый… Ладно… я пойду, пожалуй…"
"А ты заходи еще, Бальгар… Может, принесешь еще сказок?"
Конечно, я приду. Конечно, принесу. Конечно…
Узлы развязываются. Все встает на свои места. И я знаю, к чему ведут эти ступени: к вершине, с которой я прыгну и — как Нео — научусь летать или упаду. Прыжок намечен на завтра.