Оскорбление третьей степени
Шрифт:
Двери в коридор стояли нараспашку, но публика, отчаянно пытавшаяся сперва выбраться наружу, а потом войти обратно, полностью блокировала их. Врач скорой помощи и инспектор Танненшмидт, прибывшие одновременно, продирались сквозь толпу вслед за помощником режиссера, который выкрикивал:
— Дорогу, дорогу!
Добравшись наконец до Маркова, врач схватила его за запястье, чтобы нащупать пульс, приподняла ему веки, осторожно расстегнула рубашку и принялась осматривать грудь и живот. При этом она то и дело обращалась к Маркову:
— Вы меня слышите? Как вы себя чувствуете? Вам не больно? Можете шевелить ногами?
Марков мученически кривил лицо, словно каждый вопрос
Врач продолжала осматривать Маркова. Внезапно ее руки замерли, а секунду спустя резким движением разорвали его рубашку. Головы собравшихся вокруг них поднялись словно по команде, отчего все вместе эти люди стали напоминать сцену наподобие той, что изображена на знаменитом полотне Рембрандта «Анатомия доктора Тульпа», с той лишь разницей, что обе руки исследуемого были целы и никаких ран или пулевых отверстий на его теле не наблюдалось. Взорам публики предстал лишь голый живот, очень белый и абсолютно невредимый.
— Еще застреленные есть? — крикнула врач. — В этого человека совершенно точно не стреляли.
Беспокойный шепот становился все громче, исполнитель партии Онегина медленно поднимался на ноги, неуверенно ухмыляясь, а угрюмая Танненшмидт, облокотившаяся на край сцены, испытала крайне неприятное и нежеланное дежавю. Врач кончиками пальцев подняла разорванную рубашку Маркова и объявила:
— Это не кровь, а обыкновенное красное вино.
Что же произошло во время оперного представления? Опять ничего такого, что относилось бы к компетенции полицейских. После того как Танненшмидт и Зандлер вывели Маркова из зала сквозь толпу людей, которые снимали их на видеокамеры своих телефонов, свистели, улюлюкали и даже аплодировали, они втроем перебрались в дальнюю часть гардероба. Служители театра с большим трудом пробивали им дорогу среди зрителей и нахлынувших журналистов. Марков, кое-как засунув рваную рубашку под пиджак, глуповато хихикал — потешался то ли над самим собой, то ли над своим неожиданным воскресением из мертвых, то ли над тем, что психиатр стал своим собственным пациентом.
Какое-то время они сидели, молчаливые и растерянные, в симметрично строгом коридоре с темными зеркалами, кроваво-красным ковром внизу, черным потолком вверху и бесконечной линией шаровидных ламп посередине. Марков, кажется, начинал успокаиваться, его хихиканье перешло в шепот, из которого можно было различить лишь отдельные слова, в основном уничижительные. Танненшмидт и Зандлер ждали, на их лицах читались сочувствие и замешательство. Строго говоря, офицеры могли встать и уйти, их тут ничто не задерживало. Вся история, что было очевидно с самого начала, имела скорее медицинское, нежели криминальное значение и, чисто по-человечески, несла на себе некий трагический отпечаток.
Из зрительного зала слабо доносились барабанный бой и звуки труб. Стало быть, представление возобновили. Марков едва заметно покивал в такт музыке, взглянул на свою сжатую в кулак руку и медленно ее разжал. На ладони оказалась скомканная бумажка.
—
Танненшмидт с усталым выражением лица человека, которого уже ничем не удивить, развернула записку. Привыкшая как можно меньше касаться предметов из соображений сохранности отпечатков, она держала листок кончиками пальцев, точно стремилась избежать заражения неведомой болезнью.
Уважаемый герр Марков, имею поручение уведомить Вас о дуэли, которая состоится завтра. Настоятельно рекомендую Вам направить своего секунданта на встречу с секундантом Вашего оппонента, которая состоится в 12:00 в помещении велнес-оазиса «Фиш спа» по адресу Данцигер-штрассе, 66.
С глубоким уважением,
секундант Вашего оппонента
Текст был написан вычурным старомодным почерком, который было трудно читать.
Танненшмидт передала записку Зандлеру. Тот разгладил ее, осмотрел со всех сторон, сфотографировал и возвратил Маркову.
— Новая депеша? — спросила инспектор.
— Да.
— Эту тоже доставил посыльный?
— Я обнаружил ее на своем сиденье, когда вернулся в зал после антракта.
— Вот оно что. Так это из-за нее вы настолько разволновались, что не смогли смотреть на инсценировку дуэли?
Марков сделал вид, будто не заметил иронии в словах Танненшмидт.
— Нет, записка тут ни при чем, могу вас заверить. Дело в том, что с этой оперой у меня связаны тяжелые воспоминания детства. Буквально сегодня утром я отчетливо вспомнил, какое испытал тогда потрясение, потому что не сомневался: артист, исполнявший роль Ленского, действительно погиб на той дуэли. Уточню, речь шла не о герое постановки, а об актере, который его играл. Понимаете?
— Этого, — отозвалась Танненшмидт, — мне бы очень не хотелось понимать.
Марков и Зандлер изумленно переглянулись.
— Да, — повторила инспектор, — у меня ощущение, что за истекший день я поняла слишком многое. Даже у старшего инспектора полиции есть пределы понимания, прошу отнестись к этому с пониманием. — Она поднялась и похлопала Маркова по плечу. — Вот, заговариваться начала. Не принимайте это на свой счет, просто у меня сегодня выдался длинный день. Там, в фойе, ждут журналисты, и они готовы пойти на что угодно, лишь бы услышать вашу историю. Советую не упоминать о дуэли и депеше. Это в ваших интересах. — Танненшмидт повернулась к Зандлеру и добавила: — Позаботьтесь о герре Маркове, пожалуйста. А что касается записки… Делайте, как сочтете нужным. Полагаюсь на вас. Если хотите, отправьте туда завтра кого-нибудь, например своего стажера. Велнес-оазис «Фиш спа» — само название криком кричит о рэкете и организованной преступности. — Усмехнувшись, она направилась к выходу, помахала рукой и вскоре скрылась в дальнем конце зеркального красно-черного туннеля.
Зандлер, само собой, хотел узнать, а Марков, само собой, хотел рассказать, как так вышло, что он вдруг утратил всяческое самообладание, но подчеркну тая незаинтересованность старшего инспектора сказалась на них обоих. Тем временем на сцене герои представления тоже занялись психологической проработкой того, что с ними произошло: до гардероба доносилось приятно приглушенное заунывное пение.
Зандлер перечитал письмо и спросил, что по этому поводу думает Марков. Тот раздраженно отмахнулся и ответил, что больше вообще ничего не думает. Он покончил с этим миром, а мир, если ощущения его не обманывают, покончил с ним.