Оскорбление третьей степени

Виланд Райк

— Да-да, вы говорили, что пойдете на «Онегина», верно?

— Угу.

— И?..

— В опере забыл, что посадил на рубашку пятно от красного вина. — Он распахнул одеяло и показал своей пациентке «огнестрельное ранение», при виде которого она в ужасе зажала рот руками.

А дальше забыл, что на сцене не стреляют боевыми патронами, запаниковал и упал без чувств.

Все еще не отняв рук ото рта, Дженни нервно хмыкнула, а потом ей стало по-настоящему весело, и она рассмеялась от души.

— Очень забавная история, — наконец успокоившись, произнесла она, и в ее голосе прозвучала похвала.

Марков хотел было посмеяться вместе с пациенткой, но не смог. В уголках его глаз блеснули слезы.

В наступившей тишине фольга шуршала, точно металлическая листва. Сквозь тучи проглянул лунный свет, и смятая поверхность одеяла запестрела желтыми и красноватыми бликами.

14

Леопард Гиммлера

Легкий осенний ветерок шелестит в кронах старых деревьев, умирающие листья которых вспыхивают красными и золотыми бликами в лучах яркого солнца. Сообщение в «Фёлькишер беобахтер» о торжественных похоронах «нашего товарища и коллеги, ротмистра в отставке и гауптштурмфюрера СС» написано в стиле статей самого Штрунка, и он вполне мог бы его написать. Это был бы последний гусарский жест человека, жизнь которого, по его собственному свидетельству, состоит, вернее, состояла из одних только героических деяний. Состояла, потому что теперь он покоится в гробу, который шестеро эсэсовцев церемонно несут мимо безмолвной толпы людей, поднявших правые руки. Поверх гроба лежат флаг СС, фуражка и наградной кинжал, впереди гроба идет один из высших чинов СС с подушечкой для ордена в руках, а на подушечке с величественной дерзостью красуется орден Железной короны II класса. Играет торжественный марш, орудия готовы дать прощальный залп почета. Сверкающие шпаги, сияющие шлемы, черные флаги, черные мундиры. Обер-группенфюрер СС Август Хайсмайер произносит перед могилой надгробную речь.

— Мы собрались здесь, чтобы проводить в последний путь Роланда Штрунка, — выкрикивает он бесцветным голосом и повествует о солдатских добродетелях, в духе которых был воспитан Штрунк и которым он оставался верен до последнего вздоха.

Карл Гебхардт, главный врач санатория, присутствовал при последнем вздохе Штрунка и потому мог бы дополнить выступление Хайсмайера. Во время приступов лихорадки солдатские добродетели в значительной мере отходили на задний план, уступая место имени Ирмигард, и это совершенно точно было не имя его матери. В другие моменты Штрунк бормотал что-то о бомбе, которая вот-вот взорвется и отделит Европу от Азии. Чего только не налепечет человек в предсмертном бреду…

Слово берет заместитель главного редактора «Фёлькишер беобахтер» и группенфюрер СА Вильгельм Вайс; его похоронная речь, драматичная и возвышенная, начинается словно репортаж с места событий. Штрунк, по словам Вайса, был больше, чем журналист, потому что, куда бы ни заносила его судьба, он, как старый солдат, не щадил себя. Он был борцом по натуре и стал представителем той политической и военной элиты, которая является гордостью и костяком национал-социалистического движения.

Со стороны озера Цене, недобро курлыкая, пролетает клин журавлей, но никто из собравшихся на кладбище не поднимает голову и не сдвигает фуражку, чтобы проводить птиц взглядом. Фуражка Штрунка на крышке гроба тоже остается неподвижной.

— Умер так же, как жил! Защищая свою честь. Пусть таким он и останется в нашей памяти: безупречный человек чести и храбрый солдат фюрера.

Вайс с величественным видом умолкает, и окружающие мысленно благодарят его за это. Потом звучит похоронный марш «Хороший товарищ», гроб опускают в землю, орудия дают три почетных залпа в воздух.

И тут происходит то, чего никто не ожидал. С дальнего края толпы, откуда простые граждане наблюдают

за знаменитостями в черном, доносится ропот. Люди расступаются, и все видят вдову Штрунка Герду, лицо дамы скрывает вуаль, справа и слева от нее шагают два молодых офицера вермахта в серебристо-серых шинелях. Герда Штрунк, единственная женщина на этой церемонии, медленно проходит через строй черных мундиров к глубокой яме, куда несколько мгновений назад с грохотом опустился гроб. Вслед за ним в яму летит букет красных роз, который вдова выпускает из рук легким движением. Некоторое время она стоит не шевелясь, а затем разворачивается и удаляется тем же путем, которым пришла. Толпа снова смыкается за нею и ее спутниками, никто не произносит ни слова, и только подметки сапог негромко поскрипывают в строгой тишине.

Далее на могилу — в порядке значимости, как верно отмечает «Фелькишер беобахтер», — возлагаются венки. Первым приближается глава пресс-службы рейха НСДАП обергруппенфюрер СС доктор Отто Дитрих и от имени фюрера кладет на могилу Штрунка венок из белых лилий, хризантем и лавра. Затем к месту захоронения ценного сотрудника подходит гауптштурмфюрер В. Г. Мюллер, адъютант рейхсминистра доктора Геббельса, и помещает рядом второй венок, чуть менее пышный. Обергруппенфюрер СС Хайсмайер возлагает венок от имени рейхсфюрера СС и начальника немецкой полиции Гиммлера… В числе последующих двадцати будут также венок от рейхсюгендфюрера Бальду-ра фон Шираха, чей адъютант Кручинна застрелил Штрунка, и от Ассоциации бывших офицеров австро-венгерской армии, педантичный и придирчивый учет реестра выдачи орденов которой, вероятно, немало повлиял на готовность Штрунка драться на дуэли.

Прощальная церемония завершается исполнением куплета из песни о верности СС. Стройный многоголосый хор разносит по полям смерти торжественные слова:

Пусть все неверны будут, но верны будем мы;

Пред вами мы повсюду — дозором среди тьмы,

Товарищи былые, кумиры давних лет,

Чьи раны боевые и смерть — наш вечный свет.

Еще за несколько недель до дуэли Роланд Штрунк в акте самомистификации заглянул смерти в глаза, пусть и только в сновидении, о котором сделал запись в дневнике. Заголовок этой записи — «Мечта о смерти» — окажется столь зловещим и пророческим, что «Фёлькишер беобахтер» не сможет утаить ее от своих читателей:

Мне приснилось, будто во сне я блуждаю по большому городу-призраку. Дома и окна пусты. Не видно ни души. Ни собака не залает, ни птица голоса не подаст. Я нерешительно иду по пустым улицам, слыша лишь гулкое эхо своих шагов. Я знаю, что приговорен к смерти. Меня ожидает военный трибунал. По неведомым мне дьявольским причинам мне позволили дойти до места казни в одиночку, а еще, по-видимому, предоставили свободу действий, так что, если я сверну влево, мне удастся возвратить себе свободу и спастись. Но я знаю, я совершенно точно знаю, что не сделаю этого и рано или поздно выйду к расстрельной команде, которая дожидается меня на одной из улиц города-призрака.

Я иду дальше, и меня вдруг осеняет мысль о том, как прекрасна жизнь, однако необъяснимая сила неумолимо влечет меня навстречу неизбежному. Чем ближе я подхожу к своей пока неведомой цели, тем ожесточеннее становится борьба в моем сердце. И вдруг я понимаю, что прибыл в нужное место: передо мной возникает высокое кирпичное здание с широкими воротами посередине. С удвоенной настойчивостью напоминаю себе, что еще не поздно свернуть и обрести свободу, горячо призываю себя бежать, однако ноги сами несут меня к воротам.