Ослепительный нож
Шрифт:
Евфимия велела ей сходить к своей подружке Меланьице, прислужнице Витовтовны, просить, чтоб приняла великая княгиня дочь Всеволожского.
– Да разве ж лютая… разве примет?
Узнав, что господин её боярин взят за приставы, Полагья в голос разревелась и запричитала:
Ой, богоданный господине мой! Ой, как при последнем-то времечке… Ой, как при вражьем-то праздничке… Ой, как повели-то тюремщики… Ой,– Перестань, Полагья, - отвернула дрожащее лицо Всеволожа.
– Делай, что велено. Время дорого.
Полагья, утираясь рукавом, вышла.
В ожидании её Евфимия прошла в отцову одрину и боковушу, где он работал, перебрала его пергаменты и бумаги. Те, что сочла опасными, снесла вниз, где кухарка Домница стряпала вечернюю трапезу, и швырнула в печь, наблюдая, как они съёживаются, обращаясь в пепел.
Повечер Полагья принесла весть, что боярышня может ехать во дворец, где великая княгиня примет её на своей половине в крестовой палате, а Меланьица встретит в сенях.
Олфёр Савёлов запряг пару в кареть. Летний день длился до восемнадцатого часа. Евфимия прибыла ещё засветло. Меланьица встретила её там, где амма Гнева едва не превратила Мастридию в мышь, и без слов провела в крестовую.
Два подсвечника освещали сумрачную палату с маленькими оконцами. Иконостас прикрывала задёрнутая завеса, снизу тафтяная, сверху кисейная. Всеволожа стояла, творя про себя молитвы. Великая княгиня не появлялась.
Оконца синели всё гуще и гуще. Свечи в поставцах таяли одна за другой. Ноги немели. Грудь до головокружения сдавливали страхи и опасения. Великая княгиня не появлялась.
Евфимия устала прохаживаться, привалилась спиной к стене, приоткрыла рот заглотнуть побольше воздуха, пропахшего воском, сдавленная грудь не приняла вдоха. Тишина становилась страшной. В бесконечности этой тишины обмершая боярышня уловила едва-едва слышимое сдержанное чужое дыхание. Оно источалось завесой от потолка до пола. Собрав силы, Евфимия шагнула к завесе и глаза в глаза столкнулась с сокрытым за кисеей жадным взором. Этот взор пожирал не её самое, а её страдания. Под возмущённым взглядом Евфимии он исчез, словно испепелился. Она не услышала тихих старушечьих шагов, потому что в палату вбежала Марья Ярославна, схватила её за плечи, оттащив от завесы, повернула к себе лицом, прошептала, сделав свои маленькие глазки большими:
– Векую ищешь заступы. Не пожаловала княгиня-матушка тебя видеть. Я ж сочувствую, а ничего не могу, ничего, ничего, ничего не могу…
Евфимия высвободилась и вышла. Миновав сени, прошла на мужскую половину дворца.
В государевых сенях страж-отрок преградил путь.
– Доложи государю: боярышня Всеволожа по неотложному делу, - твёрдо произнесла Евфимия.
Вскорости отрок
Палата освещалась тремя подсвечниками. Потемневшие окна здесь были крупнее. Василиус стоял у окна в белой шёлковой сорочке до колен, в портах из лёгкой ткани, вверху широких. Длинное лицо с ястребиным носом выглядело печально. Взор из впалых глазниц был нежен.
– Рад твоему приходу, Евушка. Только припозднилась ты.
– Я… отец… - задыхалась Всеволожа.
– Василиус, помоги!
Молодой государь вздохнул и отвернулся к окну.
– За отца печалуешься? Как же не понять? Изменил мне Иван Дмитрич. Требовал моей смерти. Пил здоровье дяди, похитчика престола. Ты - иное. Навестила узника в темнице. Помню. Христианский был поступок. Что же ты ещё могла? Что же я теперь могу?
Обида подсказала Всеволоже мысленный упрёк: «Если бы не я, не стоял бы ты здесь сейчас». Однако же она ни словом не обмолвилась о камне-добряше, сказала лишь:
– Ты даже и не лицезришь меня, в окно глядишь.
– Я лицезрю тебя, - ответил государь.
– Твой ненаглядный лик слюдою отражён. Я рад бы не спускать с него очей, рад бы к нему приникнуть мужским лобзанием. Да зла судьба. И твоего родителя она не пощадила. Чего ты хочешь?
– Молю от смерти уберечь!
– упала на колени Всеволожа.
– Ты в его жизни волен.
Василиус оборотился.
– Евушка! Я возвратил престол. Но я не самовластец. Приговорят бояре, должен покориться.
Он поднял Всеволожу и не сразу отпустил, засматривая ей в лицо. Его глаза были добры, а губы чуть дрожали.
– Уговори княгиню-мать… сохранить жизнь, - просила бывшая невеста.
– Успокойся, - внушал Василиус - Не мыслю, что боярин Иоанн умрёт. Ну, будет заточен на время, после сослан… куда-нибудь, хоть в ваше Зарыдалье, где ты училась боевым потехам. Воительница!
– Он с неохотой отпустил её и повторил почти по-родственному: - Успокойся…
– Прощай, мой государь, - склонилась перед ним Евфимия.
Василиус умильно склонил голову набок. Он светился добротой.
Вернувшись в отчие хоромы, боярышня спросила у Полагьи, являлись ли обыщики, чтоб дом перевернуть вверх дном. Услышала: никто не приходил. И в самом деле успокоилась. Однако отказалась от вечерней трапезы. Прошла к себе в одрину, прилегла. Жизнь для неё оборвалась. Снов не было.
Очнулась, тормошимая Полагьей. Слёзы сенной девушки дождём упали на оцепенелое лицо боярышни.
– Ой, горе, госпожа! Ой, горе! Наш Иван Дмитрич дома…
Евфимия в мгновенье ока пробудилась окончательно. Какое горе, коли отец вернулся? Юродушка Полагья! Батюшка дома!
Она вскочила, приняла летник вместо телогреи, не распашной, натянула через голову, враз попала руками в широкие до локтей рукава.
– Где?
– впилась в Полагью.
– У себя в одрине.
Полетела переходами летучей мышью, чуть касаясь носками половиц. Раскрыла дверь… Отец лежал под покрывалом на одре. Такой же, как его привыкла видеть: велик телом, полон, кудряв сединами, добро-бород и… и всегда был чёрн зеницами, теперь же… теперь зеницы вылущены из глазниц. О, Боже правый! Дочь бросилась к отцу, припала к тяжело вздымавшейся груди. Он жалобно дышал, не шевельнулся.