Основы человечности для чайников
Шрифт:
Людвиг не был уверен, потому что закрыл глаза (да и после таких затрат магии зрение всё равно сбоило и показывало мутную темноту), но что-то влажное по коже потекло.
А потом лапы, давящие на грудь, превратились в мужские ладони, и знакомый голос рявкнул:
— Так это ты, сука?
— Технически я — кобель, — устало поправил Людвиг. — Но вообще — да, я.
— На хрена?
— Не знаю. — Точнее, не успел ещё придумать. — Возможно, мне просто надоело быть хорошим мальчиком.
И очень не хотелось, чтобы другой хороший мальчик опять оказался под мостом. Или
Только в этот раз вряд ли кто-то полез бы его ловить.
Раньше Людвиг побаивался Рыбникова. Ну, по крайней мере опасался и заметно напрягался при нём, как и положено в присутствии вожака стаи.
А сейчас перестал. Совершенно безразлично стало.
Бывают такие моменты в жизни, когда многое становится безразлично.
Безразлично, когда орут, безразлично, когда бьют, безразлично, когда заталкивают в машину, куда-то везут, тащат волоком в подвал, швыряют в душную комнату без окон, защёлкивают тяжёлый тугой ошейник для блокировки второй ипостаси, а потом опять бьют, опять орут и пристают с дурацкими вопросами: «Кто тебе велел? Кто тебе заплатил? Почему ты это сделал?»
Прежде чем давать ответы, хотелось бы узнать, что рассказал Тимур. Что он вообще успел увидеть и понять?
Но Тимур не приходил, только Рыбников и один из его сыновей. Должно быть, старший. Или просто самый жестокий. И молчаливый. На подколки и сарказм он не реагировал, на ругань не обижался, на вопросы не отвечал. Глухонемой, что ли?
Впрочем, тоже безразлично.
Нечто похожее на страх мелькнуло лишь однажды: когда Людвига швырнули животом на пол и наступили коленом на спину, мешая двигаться. Потом зачем-то дёрнули за правую руку и вытянули её вперёд.
Типичная поза Супермена, который летит спасать мир, — разве что плащ за спиной не развевается и трусы не поверх штанов.
Вырываться было бесполезно, Рыбников крепко сжимал запястье Людвига своей огромной лапищей и молчал настолько красноречиво, что сразу становилось понятно: за любое случайное движение кто-то расплатится сломанной рукой.
Хм, кто бы это мог быть?!
— Вы мне её отрубить решили? — спросил Людвиг. — Я, конечно, не знаток исторических тонкостей, но вроде бы руки раньше рубили за воровство, а не за массовое убийство.
Вместо ответа ему немедленно дали в ухо. Сзади. Тот самый условный глухонемой, который фиксировал спину и плечо. Видимо, всё-таки не глухой — услышал же как-то!
Зато сам Людвиг после удара несколько секунд не слышал вообще ничего, кроме звона в собственной голове. Не то чтобы там до этого царили тишина и покой, но сейчас стало особенно некомфортно. До тошноты.
— Молчу, молчу, — вздохнул он. Очень уж хотелось оставить последнее слово за собой. А то мало ли — вдруг это слово окажется совсем последним. В жизни.
Но нет, пронесло: дверь камеры (по-другому называть эту комнату не получалось даже мысленно) приоткрылась, и внутрь зашла милая тётенька, чем-то отдалённо похожая на фрау Вальд. Правда, у фрау Вальд не было ни одной татуировки, а у этой дамы рисунками были покрыты все руки, ноги и даже местами шея.
И вот тут в душе Людвига безразличие наконец-то уступило место лёгкой панике.
— Может, лучше всё-таки отрубить? — спросил он, нервно облизывая разбитые губы.
— Ну что ты, милый! — всплеснула руками тётенька. — Это же больно, грязно, да и лечить тебя потом придётся, одевать, кормить с ложечки. Кому нужны такие проблемы? Сейчас канальчики заблокируем быстренько — и всё, свободен.
— Не свободен, — рыкнул Рыбников.
— Хорошо, не свободен, — исправилась татуировщица. — Но зато жив и здоров. Относительно.
Ну да, назвать его абсолютно здоровым не смог бы даже самый упёртый оптимист: глаз заплыл, пара зубов шатается, нос набекрень, всё тело в синяках. Ещё было несколько глубоких ран на боку — Людвиг и сам не смог бы ответить, откуда они взялись. Просто в какой-то момент он очнулся на полу, а вокруг уже лужа крови натекла. Может, глухонемой во время очередной «беседы» потерял контроль и врезал Людвигу не кулаком, а когтями, а может, Рыбников. Хотя нет, тот обычно бил аккуратно, старался не оставлять лишних следов.
И хоть бы кто-нибудь объяснил, за что именно его бьют!
То есть…
Ну…
Понятно, за что. И понятно, что Рыбников, как ответственный за безопасность церемонии, жаждет выместить злость на виновнике трагедии. Но хотелось бы список имён и перечень разрушений. Конкретное обвинение. Хоть что-то конкретное, чтобы не маяться от неизвестности.
Хоть что-то!
… Этот не появлялся.
Смолянский не появлялся.
Тимур не появлялся.
Всё остальное было безразлично.
И когда иголка с чернилами пробила кожу, оставляя на руке Людвига первую чёрную точку, — ему, в общем-то, тоже было почти безразлично. Но немножко всё-таки страшно.
Интермедия 6. Место, где дом
2007 год
В основном Людвиг спал (точнее, пытался спать, но чаще просто барахтался в тревожной полудрёме), больше здесь всё равно делать было нечего. Здесь — это в малюсенькой комнате-камере с узкой лежанкой (назвать это кроватью никак не получалось) и стрёмной дыркой в полу, напоминающей сортир на старом вокзале.
Еду и воду просовывали в дверь раз в день. Или чаще. Или реже.
Здесь не было окон, не было часов, так что Людвиг решил для себя, что еда означает день. Тем более что только в такие моменты зажигали свет. Ну и с приходом Рыбникова, конечно, тоже.
Всё остальное время комната тонула в темноте, а Людвиг — в собственных невесёлых мыслях или в таких же невесёлых снах.
Один из которых прервался совершенно внезапным образом:
— Да он же признался! Сам признался! — Голос Дианы, высокий и звонкий, раздался из-за двери и вонзился в мозг, как раскалённая спица. Через ухо — то самое, по которому двинул недостаточно глухонемой рыбниковский сынок. Вот же семейство!