Останется с тобою навсегда
Шрифт:
Как длинна дорога... Болит кожа, болят все косточки. Наверное, солнце в зените - душит, нет мочи...
Перекаленный эшелон подкатил к Ташкенту, прилип к платформе. Пошло мужское разноголосье: один требует костыль, другой с кем-то прощается, третий кого-то материт. Санитары снимают полковника с верхней полки. Он ими командует: "За правое плечо, ногу повыше". Должно быть, грузный - санитары тяжело дышат...
– Вы как думаете, товарищ подполковник?
Начальник резерва поднялся с дивана, я за ним.
–
Он вызвал дежурного офицера:
– Подполковника Тимакова - на Ворошиловскую, пять! Дайте проводника.
На Ворошиловской, пять - казацкая хата, впритык к ней сарай, чуть в стороне колодец с воротом, закрытый от ненастья позеленевшей конусной дощатой крышей.
Счистил с сапог грязь, подошвы потер о рогожу, лежащую у входа, вошел.
– Кто тут, эй!
Мертвая тишина.
Зала - так на Кубани называют большую комнату - увешана фотографиями: с выцветших карточек лупоглазо глядят казаки в черкесках с газырями, в узких поясках с набором из серебра, кинжалы, кубанки, Георгиевские кресты. В переднем углу иконы. На окнах цветы, земля в горшках черна, влажна ухаживают.
Четыре солдатские койки, гладко затянутые серыми одеялами, выстроившиеся вдоль стен, кажутся лишними в этой просторной комнате с высоким потолком, лежащим на толстой матице.
Послышались шаги, я повернулся - у порога стояла пожилая женщина, повязанная черным платком. У рта и серых глаз сеть морщинок. Поклонился ей.
– Чи новый хвартирант?
– спросила, разглядывая.
– Да.
– О та ваша койка.
– Спасибо.
– А дэ харчуваться будете?
– А они?
– Та таскают со складу муку, олию, трохи мьяса. Маю сало, борщу та узвару наварю - всэ дило.
– Добро. Как разрешите вас называть?
– Мария, по-батьковски Стэпановной буду.
Вытянулся перед ней:
– Прошу, Мария Степановна, зачислить на котловое довольствие подполковника Тимакова Константина Николаевича.
– Та не смийтэсь.
– Глаза ее улыбались.
Не успел расположиться - в комнату вошли два полковника, чем-то похожие друг на друга. Сняли шинели, у обоих на кителях никаких наград. Значит, пороха еще не нюхали.
– Ну, казаки, геть к борщу, - позвала хозяйка.
– Степановна, у нас новый жилец, такой случай, а?
– сказал один из полковников.
– Нэма, хоть уси куточки обшукай.
– А у деда?
– Та у дида Яковченко сноха дома. Вин ей боиться, як черт ладана. Сидайте та йишьте.
А борщ, борщ! Варево исчезало с такой быстротой, что Степановна едва успевала подливать...
Прошла неделя. Наконец-то зима снова добрела и до предгорья, подморозила жидкую грязь, перекрутила ее немыслимыми жгутами, запорошила снежком.
Северо-Кавказский фронт расформировали - резерв набит офицерами. Чем больше фронтовиков
Нас, полковников и подполковников, тридцать два человека - целый взвод. Служба идет, майдан истолочен начисто, звенит от мороза. Стараемся: ать-два! Носок вперед, плечи развернуты - ать-два! И так с рассвета дотемна. Устаю, как уставал солдатом-первогодком, когда мой отделенный командир часами учил меня ставить ногу на полную ступню.
Вечерами мои соседи-полковники с курсантской сноровкой складывали обмундирование. Глядя на них, и я поступал так же. Как-то улегся и подумал: что может сделать человек сверх того, что уже сделал? Или всегда надо начинать сначала?
И сегодня с утра строевая. Полковник Мотяшкин долго выравнивал наши колонны. Сам он был грузным, короткошеим, но шагал удивительно легко корпус не дрогнет. Иван Артамонович наблюдателен: будто всех сразу видит нет сил избавиться от полковничьих глаз. Наша колонна поравнялась с ним.
– Хорошо шагаете, подполковник!
– крикнул он мне.
– Рад стараться!
– Ко мне!
– Есть!
– Ать-два! Ать-два!., Товарищи офицеры!
– зычно - откуда только голос!
– кричит полковник. Майдан замирает.
– Вот он, - кивает на меня, строевик. Слушай мою команду: пр-рямо, шагом арш!
Чуток корпус внаклон, левую ногу вперед и на полную ступню, потом правую... левую... А Мотяшкин, слегка откинув крупную голову назад, упоенно:
– Кр-ру... гом марш!
Под его счет "ать-два-три" - через левое плечо на сто восемьдесят градусов, с выбросом левой ноги.
– Шире шаг!
Еще в курсантской роте в Киеве натренировали меня, что называется, до артистизма. Точно и четко исполняю мотяшкинские команды.
– Молодцом, подполковник!
– Иван Артамонович вытирает со лба пот, будто он, а не я маршировал.
– Благодарю и прошу позволения на сутки отлучиться в город Краснодар по личному делу!
– выпаливаю неожиданно для себя.
Полковник, думаю, по инерции восторга, который он испытывал во время моего показательного марша, сказал:
– Вполне заслужили.
Но увольнительную подписал со скрипом, строго предупредил:
– Не опаздывать!
10
В город добрался на попутной машине. Куда идти? Зачем? Впрочем, хитрю...
Дни мои в резерве были заполнены до отказа: строевые и тактические учения, стрельбы и политзанятия. Как все, дневалил у входа в мотяшкинский штаб и придирчиво следил за блеском сапог и пуговиц на мундирах офицеров. Но в другой, глубоко затаенной стороне моей жизни нет-нет да и возникнет щемящее чувство вины перед женщиной, что живет в крохотном, домишке на окраине Краснодара. Почему так грубо я отнесся к ее душевной чуткости и доверчивости?..