Останется с тобою навсегда

Вергасов Илья Захарович

– Через два месяца, товарищ генерал.

– За три месяца лейтенантов готовят. Полтора, не больше. Учти, сам командарм будет принимать!..

17

Я с ненавистью смотрел на трубу, торчавшую над поселком, на ряды бочек с выжимкой, тянувшиеся вдоль длинной стены винодельческого завода. Бочки убывали - их крали: из выжимки гнали самогон. Представитель Винтреста, которому принадлежал завод, старался встретиться со мной не менее двух раз в день: утром, когда просыпался полк, и вечером, когда над поселком лихо перекликались

солдатские гармони. Он пытался доказывать очевидное: что сырье для производства винного спирта растаскивается, что из подвалов исчезают бочки с уксусом. Мне очень хотелось убрать из поселка батальон Краснова. Но куда? Где найдешь более удобное место для подразделения с таким громоздким хозяйством: банями, дезинфекционными камерами, вещевыми складами?

Я, Рыбаков и Сапрыгин подыскивали поле для тактических занятий. Молодой лесок, который раскинулся за толокой, от майского тепла забуйствовал, и под его кронами можно спрятать целый батальон. Чуть поодаль, за оврагом, еще лесок. Чем не лагерь?

– Ну что, товарищи офицеры, поднимем полк на летнюю стоянку?

Сапрыгин даже головой замотал:

– Никак нельзя. Ни воды, ни света...

– Сколько же вы, Александр Дементьевич, в армии прослужили?

– Двадцать с хвостиком, Константин Николаевич.

– И всегда над вами электрический свет полыхал и в кранах вода журчала?

– А разве это предосудительно?

– Я совсем о другом.
– Посмотрел на кирпичную трубу, торчавшую над поселком.
– Мой комполка в мирные дни поднимал полк по тревоге и после сорокакилометрового броска приказывал разбить лагерь. Строили его - ладони в кровавых мозолях. А потом жили - не тужили, из растяп солдат делали. И воздух был над нами чист.
– Я посмотрел на часы.
– К шестнадцати ноль-ноль прошу собрать офицерский состав полка. А пока, - я натянул повод, - на рекогносцировку!

Весна! Да неужто передо мной те же офицеры, что были на толоке? Белые подворотнички, отутюженные брюки, сапожки надраены - хоть смотрись в них, как в зеркало.

Расселись в учительской, ждут, что скажет начальство.

Не успел я и рта раскрыть, как вошел старший лейтенант Петуханов, посмотрел на часы.

– Прошу прощения, товарищ подполковник. Опоздал на четыре минуты, ровно на четыре...

Он стоял по всем правилам, только в глазах предательский блеск.

– Вы пьяны?

– Никак нет! У меня, так сказать, день ангела...

– Выйдите, старший лейтенант.

– А меня гнать не надо. Мне сам генерал Толбухин орден вручал...

– Дежурный по полку, попросите старшего лейтенанта Петуханова удалиться, - приказал я, сдерживая себя.

– Сам уйду, чего уж.
– Поворот кругом, слегка наклон вправо - и с силой хлопнула дверь.

Нависла неловкая тишина.

– Комбат Шалагинов!

– Есть Шалагинов!
– Шагнул ко мне, откинув непокорный

чуб, который тут же улегся на прежнее место.

– Давно стриглись, капитан?

– Так растут же, товарищ подполковник...

Кто-то в зале хихикнул и тут же замолк.

– Старшего лейтенанта Петуханова от командования ротой отстранить и направить в армейский резерв.

– Лучший офицер батальона...

– Садитесь, комбат. Товарищи офицеры! С завтрашнего дня - лагерная жизнь...

* * *

Расходились молча. Кое-кто косо поглядывал на меня. Рыбаков шел рядом, угрюмо помалкивая.

– Перегнул, что ли?

– Ну выговор бы, а то бац - в резерв! Размахивать кнутом не самый лучший прием.

– Ну хорошо, хорошо, подумаю... А сейчас пойдем ко мне. У меня ефрейтор - чудо! Да пошли же, - потянул Рыбакова за собой.

Касим Байкеев с таким усердием взялся за службу, что я уж и не рад был, что вспомнил о нем. Хозяйничал, без зазрения совести командовал ефрейтором Клименко. Тот, бедолага, вытаращив глаза, выбегал из нашей хатенки и возвращался то с охапкой сушняка, то с двумя цибарками, доверху наполненными водой. В моей комнате навели такой порядок, что я боялся и шаг ступить. Нечаянно швырнешь окурок на пол, встретишься со взглядом Касима и скорей поднимать.

Нас ждал накрытый стол и Касим с полотенцем в руках. Мы с удовольствием умылись.

– Кури одна-другая минута, я сичас.

Мы сели на завалинку, подставив лица солнцу.

– Разбитной парнишка, - сказал Леонид.

– Да, хлопотливый.

– Вот у Стрижака был специальный повар, столичный.

– Из "Иртыша", что ли?

– Шнебель-клопсы делал - пальчики оближешь.

– Шнебель-клопсы, выезды, медички... Давай, замполит, разоружаться.

– Начать с меня хочешь?

– Сам начнешь.

Леонид Сергеевич замялся, что-то хотел сказать, но в это время появился Касим:

– Пожалуй, командир, пожалуй, комиссар, иди салма кушать.

Салма - лапша на густом курином бульоне, со свежим укропом - сама просилась в рот. Потом Касим подал еду под диковинным названием перемечь вроде беляши, но вкус, вкус! Сок по подбородку так и течет. Леонид Сергеевич, видать, едок отменный. Касим едва успевал подавать перемечи и откровенно радовался, что его кухня пришлась нам по вкусу.

Поели, покурили всласть. Леонид поднялся с места и посмотрел в окошко:

– Иди-ка полюбуйся.

Под тополем в выжидающей позе стоял капитан Шалагинов. Чуб укорочен, сам подтянут, собран.

Я распахнул окошко:

– Капитан, шагайте к нам!

Вошел, лихо щелкнул каблуками.

– Садись, комбат.

Он несмело опустился на краешек табуретки, продолжая держать руки по швам.

– Ты и у себя так сидишь? Командир батальона, черт возьми! Восемьсот подчиненных...