Остров Буян
Шрифт:
У крыльца послышались приглушенные голоса. Бабка прислушалась…
После известия о сдаче Новгорода Хованскому всегородские старосты ходили в тюрьму и расспрашивали колодников, кто за что посажен. По настоянию Гаврилы, они отпустили всех, кто попал «по бедности да за раздоры с сильными», чтобы взять их на ратную службу, в стрельцы и в казаки на жалованье. Между соседками говорили, что из тюрьмы вышли лихие люди и ныне по городу не миновать начаться татьбе…
Услышав голоса у крыльца, бабка встала на четвереньки и поднялась
– Кто тут, добрые люди?
– Отворяй-ка, старуха, – узнала она голос уличанского старосты.
Бабка отодвинула щеколду.
– Ты, Серега? Я мыслила – воры!
– Молчи, стара грешница! Стрельцы с понятыми пришли. А вор у тебя схоронился. Где внук твой Первушка?
Бабка хотела было сказать, что Первушка сбежал, что он ее чуть не убил, хотела сказать по порядку, как было, но ее никто не послушал. Оттолкнув ее, старшина стрельцов направился прямо к чуланчику, толкнул дверь и вошел. Двое стрельцов обнажили сабли. Тусклый свет фонаря скользнул по бревенчатым стенам и земляному полу, осветил стол с чернилами и пером, с яичной скорлупой и горкой рыбных костей.
– Спорхнул птенец! – сказал стрелецкий старшина. – Куды ты его схоронила?
Бабка опять подумала все объяснить и сама не знала, как сорвалось у нее со строптивого языка не то, что хотела.
– А ты пошарь, поусердствуй – и сыщешь! – сказала она.
– Робята, не выпускай никого из избы да у ворот гляди зорче! – приказал старшина. – А ну, стара клуша, веди. Держи-ка светец!
– Я тебе не холопка – держи сам! – огрызнулась бабка.
– Ужо, хрычовка, расскажешь, кому ты холопка, – пригрозил ей уличанский староста.
– Пошли в избу! – позвал стрелецкий старшина, когда обыскали двор.
Заспанный и всклокоченный Иванка, Федюнька, Груня – все проснулись, не понимая, что за народ наполнил сторожку.
– Вставай, змеищи изменные! Кто тут у вас Первушка?
– Тут нет такого, – ответил Иванка. – А вы что за люди?
В темноте он не разглядел их лиц и одежды.
– Земский обыск. Шиша боярского ищем. Не ты ли? – отозвался понятой – сапожник Степан, их сосед.
Дрожащий свет озарял растерянные, недоуменные лица.
– Что брешешь? – вскипел Иванка. – Аль ты меня не знаешь! Отколе тут шиш боярский!
– Тебя-то весь город знает – ретив других с дощана клепать, а сам шиша боярского два дни держал в дому!
– Да я два дни дома не был!
– А ну, старая, сказывай ты, – вдруг обратился старшина к бабке Арише. – Сказывай без обману: впускала Первушку, шиша боярского?
– Приняла под кров сына Истомина, а того не ведала, детки, чей он лазутчик, – дрогнувшим голосом сказала бабка.
– А к нему кого ночью пускала?
– Неведомый мне приходил человек. Побыл – ушел, – ответила бабка.
– А деньги давал тебе шит?
– Давал два рубли, я назад ему кинула – сдагадалась, что деньги нечисты. Подаяньем, бывало, жила, а бесчестьем не приходилось.
– Молочка
– Брала.
– Сказывал он, что Истому в Москве видал?
– Сказывал.
– И рубль серебром тебе дал от Истомы?
– Брехал, окаянный! Купить хотел старую. Не от Истомы те деньги были. Клепал! – воскликнула бабка.
– Ин потом разберем – от кого. Ты, малец, теперь, сказывай, – обратился стрелец к Федюньке, – письмо в Рыбницку башню к Ульянке Фадееву нес?
– Нес, – насупясь и опустивши голову, буркнул Федюнька.
– И назад принес отписку?
– Приносил, – согласился мальчишка.
– Сидеть вам всею изменной семьей безотлучно, пока призовут в Земску избу к расспросу, – сказал старшина стрельцов. – Сказано при мирских понятых и при уличанском старосте, – подчеркнул он.
Стрельцы и понятые пошли к выходу. Вскоре шаги удалявшегося земского обыска стихли на улице. Дверь во двор осталась отворенной; из нее шел в избу ночной холод. Никто не запер дверь и не зажег светца. Все молчали. Только когда бабка громко вздохнула, Иванка, словно выйдя из забытья, тихонько промолвил:
– Эх, бабка, бабка!..
– Старая дура я! – громко воскликнула бабка. – Угадала ведь, Ваня, я, угадала, что он лазутчик, да сердце не повернулось. Мыслила так: Иванке скажу, и грех между братьями сотрясется. Горячая ты голова – погубил бы Первушку, а матке на том свете мука была бы какая! Опять же мыслила так: самой бежать в Земску избу? А что люди скажут? «Истома с Авдотьей не от достатка, не от богатства тебе кров и пищу дали – последним куском делились. Чем ты была? По папертям волочилась, давным бы давно без них смертью голодной загинула в богадельне. А чем же ты им отплатила? Сын без отца домой воротился, а ты на муку его послала!» Так-то, Ваня!
– Эх, бабка, бабка!.. – повторил Иванка.
– А чего он про бачку молол, что рупь от бачки, то набрехал. Прельстил он меня, лукавец, весточкой об Истоме…
Груня молча спустилась с полатей, притворила дверь, влезла обратно и улеглась без единого слова.
6
Груня в то утро зашла к соседке занять корыто – ей не дали. Бабка Ариша сунулась в лавку – ее прогнали из очереди за хлебом, и женщины ей кричали, чтоб она шла к Емельянову – он ей даст хлеба задаром…
Выйдя к воротам из сторожки, Иванка встретил Захара.
– Эх, Иван! – не здороваясь, произнес подьячий. – Кто бы ждал от тебя, Иван!.. – И он прошел мимо деловой поступью, направляясь в Кром.
Когда Иванка сказал об этом дома, передразнив походку и голос Захарки, бабка Ариша остановилась среди сторожки, поставила на пол горшок, который несла от печи к столу, села на лавку и прошептала:
– Детки, убей меня бог, Захарка был у Первушки!.. Господи!.. Самый Захар!..
– Что же ты молчала вчера? – вскочил Иванка.