Остров Буян
Шрифт:
– Не по обычаю деешь, все знаю: Сонина-дворянина с товарищи ставил к расспросу. Пошто не на площади, а в застенке? – спросил Томила.
– А знаешь – чего же допытываешься?! – огрызнулся хлебник. – То и в застенке, что надо было без жалости огоньком пожечь.
– И на дыбу тянули?! – с упреком спросил летописец.
– Тянули, – мрачно и кратко ответил хлебник. – По ратным делам расспрашивал, для того и тайно… – пояснил он. – Неладно во Пскове, Иваныч. Какие-то кобели Хованскому письма шлют изо Пскова, изменное пишут. Много дворян он призвал из наших уездов. Вот и помысли: станут
– Чего же ты надумал, Левонтьич? – спросил Томила.
– Того и надумал: баранины, ни говядины не давать.
– Они ж по своим деревенькам возьмут.
– Из деревенек не дам! – упорно сказал хлебник. – Стрельцов по уездам пошлю. Прохор, найдешь удальцов?
– Найдутся. Пятидесятник Копытков поедет, – сказал Коза, – да мало ль найдется!
– Пиши-ка наказ, Иваныч, – обратился Гаврила к Томиле Слепому. – Пиши: дворянских людей по вотчинам и деревенькам сговаривать на дворян, дворянские дома жечь огнем, а хлеб меж крестьян поделить… чего бишь еще? – хлебник задумался.
– Крестьянски ватажки сбирать, обучать их ратному делу псковским стрельцам и десятникам. По дорогам и в лесах засеки сечь и острожки ставить да держать ватажками караулы, – сказал Коза.
– Верно, Прохор, – одобрил хлебник.
– А тем караулам проезжих людей держать по дорогам и грамоты вынимать, а буде станут сильны, и тех насмерть бить, – подхватил Яга.
Томила Слепой, обмакнув перо, начал писать.
– А боярскому войску ни овса, ни хлеба отнюдь не давать, ни скота пригонять из уездов, а которые стрельцы и дворяне будут посыланы для припасу кормов, и тех людей побивать, – продолжал Яга.
– Так я писать не поспею, годите, други, – остановил Томила.
– А которые дворяне к войску боярскому едут, и тех побивать насмерть, – добавил Гаврила.
– Кругом побивать! – упрекнул Томила. – «Побивать, побивать, побивать…» Чисто, как палачи!..
– А что же нам деять-то с ними, Иваныч?! Впрок, что ли, солить али квасить? Они на нас лезут с ружьем ведь!
– Еще, Иваныч, пиши: Всегородняя земска изба велит, кои крестьяне с городом в мысли, и тем крестьянам травы дворянски косить, яровые на землях дворянских сеять, озимые убирать, во дворянских угодьях рыбу ловити…
– Не мочно писать, Левонтьич. Земска изба того не указывала, – перебил Томила.
– А пиши, коли так, не «Земска изба», а «велит земский староста Гаврила Демидов» травы дворянски косить, хлеб убирать и рыбу ловить, а кои помещичьи приказчики сильны учинятся крестьянам, и тех земский староста Гаврила велит слать к нему на расправу…
– Да что же ты, царь, что ль, али князь удельной?! – воскликнул Томила. – Как так писать «Гаврила велит»? Кто знает Гаврилу?!
– А кто не знал, тот узнает! Спросят – какой Гаврила, а другой скажет: «Кто никого не боится и правду любит, то и Гаврила!»
Яга и Прохор захохотали.
– Верно, Левонтьич!
– Пиши, не бойся, пиши, Иваныч, а припись я сам поставлю. Моя рука, мой и ответ! – разошелся Гаврила.
– А сколь же
– По пять человек с десяток ватажек, а вместе десятков пять. А в каждом пятке один за десятника старшиной, – подсчитывал хлебник. – Да еще, Томила Иваныч, ты им в наказе пиши, чтобы мужиков не грабили, не обижали, а на коих стрельцов крестьяне жалиться станут, и тем быть в городе в наказанье жестоком кнутами, – спохватился Гаврила.
Томила в общем молчанье писал наказ. Закончив, он тряхнул песку из песочницы.
– Припись ставь да печатай, – сказал он, подавая готовую наказную грамоту.
Гаврила поставил подпись и взялся за воск для печати. Томила закрыл чернильницу и хотел ее спрятать привычным движением на пояс, но хлебник остановил его:
– Постой, погоди, еще наказные грамоты станешь писать.
– Кому?
– Стрелецким пятидесятникам – Сорокаалтынову да Соснину: сидеть им, Сорокаалтынову с дворянином Тюльневым, с полсотней стрельцов, в Снетогорском монастыре, а Соснину с дворянином Сумороцким – в Любятинском. Да коли придет осада, то крепко в осаде сидеть, гонцов боярских и войска дорогами не пускать на вылазки лазать, корма у Хованского отбивать да чинить непокой во стане боярском, а буде станут на приступ лезть – отбивать, а станут дерзати на псковские стены бояре, то бить по их рати из пушечного снаряду и из пищалей. А трудников монастырских ратному делу наскоро обучать да прибирать во стрельцы, а из стен монастырских никого бы отнюдь в боярский стан не выпускивать, а кто побежит – побивать насмерть.
– Левонтьич, полсотни стрельцов на кажду обитель мало. По сотне надобе посылать, – подсказал Яга.
– Где ж столько сотен кидать напасешься?! – вмешался Прохор. – Полсотни будет! А надо более, то из трудников себе приберут. А далее так написал бы, Иваныч: кто из стрельцов и дворян похочет бежать в стан боярский, и того тут во Пскове дом разорим и семейку побьем.
Караульный стрелец, стоявший у Земской избы, стукнул в окошко.
– Гаврила Левонтьич, тут малый тебя спрошает, – окликнул он.
– Что за малый? Впусти.
– Дядя Гавря, выдь на одну духовинку! – послышался знакомый голос с улицы.
Хлебник узнал Иванку.
– Входи, Иван, – громко позвал он.
Иванка вошел весь какой-то взъерошенный, бледный, весь сам не свой и стал у порога…
– Иди, садись с нами, – позвал Гаврила. – Что-то с тобою стряслось?
– Дядя Гавря, ведь я не таил, как прибег… ты велел потаиться… – сказал Иванка дрогнувшим голосом и умолк, не в силах говорить дальше.
– О чем потаиться, Ваня? Чего ты плетешь? – не понял Гаврила.
– Про извет, про Первушку… – выдавил с болью Иванка.
– Ну, что еще сотряслось? – нетерпеливо спросил хлебник.
– В измене меня… – продолжал Иванка и снова запнулся. – Первушка в город влез от бояр, и они на меня… и на бачку поклепом…
– Эк он до завтра не кончит, Левонтьич, – вмешался Прохор, – я ведаю все: изменного дела Иванкина не было в Москве никакого, да то один я от Кузьки знаю, а город не ведает. На Иванку извет написан: вот он и сам не свой… Ему бы ныне из города вон покуда. Я мыслю его с Копытковым отпустить к мужикам…