Остров Буян
Шрифт:
– Во всем веришь? – опять перебил Иванка.
– Во всешеньком-развовсем!..
В саду пахло черемухой. Белые грозди ее свисали над самой скамейкой. Ее вяжущий вкус, казалось, был на губах. Сквозь ветви падал узорчатый лунный свет на щеки милой…
– Видишь теперь, что верю тебе во всем, как себе самой? – шепнула Аленка.
– Вижу, вижу, – ответно шептал Иванка, целуя ее вслед за каждым словом. – Вижу, вижу, вижу…
– А любишь?
– Горлинку мою нежную люблю, так люблю, что сказать не мочно.
После долгого одиночества
Часы шли, и лунные тени кивали уже с другой стороны, и замолкли песни и смех молодежи.
Они не слыхали, как загудел тонким голосом в городе сполох, как вскочил Михайла и как распахнул он дверь в сад, где под навесом летом спала Аленка.
– Сполох! – крикнул он. – Я иду, Аленка, запри ворота…
Кузнец запнулся на слове, наткнувшись на Аленку с Иванкой, и вдруг изменившимся голосом тихо спросил:
– Что ж, Иван, и сполоха не слышал?
– Не слышал… – признался Иванка.
Аленка закрыла лицо рукавом.
– У-ух, ты! – Михайла с угрозой шагнул на дочь, но сдержался.
– Пошли, – сурово позвал он Ивана.
Иванка покорно пошел вслед за ним из сада.
Сполох звонил в городе.
Кузнец и Иванка молча запрягли лошадь. Иванка взялся за вожжи, и они покатили по встревоженному и шумному, несмотря на ночь, Завеличью.
Кузнец молчал. Добрая лошадь его несла их быстро к плавучему мосту.
Мост был запружен вооруженным народом и от скопления народа почти погрузился в воду.
– Дорогу! – крикнул Иванка. – Всегороднему старосте дорогу!
Во Власьевских воротах горели факелы. Стрельцы не пропускали никого в ворота.
– Случай вышел, – объяснил народу стрелецкий старшина, – думали, что войско пришло подо Псков, ан то послы…
– Что за послы? – спросил Михайла.
– Дворяне из Новгорода. Прискакали вестники от Егорьевских ворот, сказывали, чтобы не пускать народ, и сполох, слышь, уняли. Сказывают, утром станут спрошать послов…
– Меня-то пустишь? – усмехнулся Михайла.
– Тебя-то завсе, хоть без сполоха, и то! – поклонился стрелецкий старшина.
Они въехали в город.
У первого перекрестка кузнец велел остановиться.
– Слышь, Иван, иной бы рожу тебе побил, а я добром сказываю: больше не лезь в мой дом, да и в кузне народ без тебя найдется… В зятья не годишься. Аленка не кой-чья дочь!.. – сказал кузнец. – Слезай.
Он взял у Иванки из руки вожжи.
– Всегороднему старосте зятя из больших надобно аль из приказных?! – с насмешкой воскликнул Иванка.
– Не из холопов. Тебя уж не стану спрошать! – разозлясь, оборвал Михайла. – Да слышь, Иван, вся черная хитрость ваша теперь на виду – не укроешь!..
– Какая хитрость?..
– Семейства вашего хитрость! Весь род ваш таков: удачи, вишь, только нету!.. Вишь, прилез девку смущать, – мол, падет на нее позор, и некуда будет деваться, отдаст отец за меня, за холопа… Как голого
Иванка слушал, остолбенев. Слова не шли с его языка.
– Бабка кусошничать ходила – я посылал Аленку: «Срамно, мол, Иванка все ж в кузне работает, снеси им поесть» – носила! – со злостью резал Михайла. – За то ее бабка к лапам прибрать надумала – замуж за внучка… А сам ты что? Куда лезешь? Захара хотел поклепать с дощана, с Волконским путал; утре бабка опять на Захарку… Я тебя приютил, пригрел, за то ты мне же недоброе ладишь, а у себя дома брата-лазутчика укрываешь. Тебя бы в тюрьму за все разом…
Кузнец хлестнул лошадь вожжами и быстро помчался, оставив Иванку на перекрестке…
Град обвинений, обрушившихся на Иванку, кружил ему голову, мутил разум. Спазма сжимала грудь. Хотелось кричать во все горло, чтоб было легче…
Иванка пришел к себе, не сказав ни слова старухе. В темноте избы он направился прямо к лавке и лег.
Из всех обвинений, высказанных кузнецом, его не задело так сильно ни одно, направленное лично против него, как заявление Мошницына, что Истома в Москве продается боярам.
«Бачку, бачку, они за что же, проклятые, клеплют! Чем он Захарке стал на пути? И Томила Иваныч молчит, будто его не касаемо!..» – размышлял про себя Иванка.
Разыскать самого Первушку, отплатить ему за извет, проданный Ваське Собакину, за то, что он боярский лазутчик, за бабкину голову, которую он чуть не разбил, за клевету на отца, за позор, несправедливо покрывший теперь всю их семью… Да где найдешь его! Небось напакостил и ускочил к боярам в Новгород или куда…
Иванку вдруг озарило: Ульянка Фадеев знает, зачем прилезал Первушка.
– Федюнька, ты сам отдавал Ульянке письмо? – разбудив братишку, спросил Иванка.
– Сам отдал… Ды, Вань, ды я вечером бегал узнать. Там земский обыск был. Хотели Ульянку к расспросу взять во Всегороднюю избу, а он убежал! По городу всюду искали – и нет. Будто в воду канул… Должно, к боярам убег, окаянный! – шептал Федюнька.
Иванка не спал. Мысль о том, что все, сказанное Мошницыным, со стороны покажется людям правдой, мучила его невозможностью оправдаться. Вокруг не было ни единого друга. Иванка больше не верил ни в дружбу Гаврилы, ни в правду Томилы Слепого, которого чтил и уважал до сих пор, как мудреца, ни в верность Кузи, ни в товарищество Якуни.
Иванка слышал, как пропели петухи… Забрезжил рассвет… С улицы звякнула железная щеколда калитки…
Старуха вошла из сеней в сторожку.
– Захарка был ночью тогда у Первушки! – воскликнула она. – Кабы не он – откуда бы Захарка ведал, что Первой говорил, будто рубль Истома послал? Мы ведь двое с Первушкой были!
– Брось, бабка, полно! – остановил Иванка. – Хоть ты обкричись, что Захар, – и никто не поверит. Нет правды во Пскове!.. Михайла, Гаврила, Томила Слепой – все смотрят, чтоб для себя. Все лжа!.. И у Томилы нет правды, чтоб сдох он, подьячья крыса!