Остров Буян
Шрифт:
– Стара стала, – всхлипнула бабка Ариша, – стара да глупа. Не признала вначале. Он не в своем приходил одетый да кособочился весь…
И, уже поставив горшок на стол, бабка села в сторонке, в общем молчании был слышен ее шепот:
– Он был, анафема, он… Захарка!..
– В Земской избе скажи, – сурово велел Иванка.
– Под пытку пускай поставят, под пыткой скажу! – воскликнула бабка. И, не по-старушечьи быстро собравшись, без обеда ушла из дому…
Но ее не стали пытать. Над ней посмеялись в Земской избе и прогнали вон, чтобы приходила,
– Неладно, старуха, затеяла, – сказал ей дворянин Иван Чиркин, сидевший в Земской избе. – Скажи своему Иванке – неладно тебя научил! Ступай, а заповедь божью помни: «Не послушествуй свидетельства ложна!»
– Крест целовать готова! – вскричала бабка.
– То горший грех, – поддержал дворянина старый поп Яков Заплева.
После обеда вся семья сидела дома без дела, дожидаясь возвращения бабки из Земской избы. Наконец пришла бабка в горьком сознании бессилья. Сморщенное темно-коричневое ее лицо было мокро от слез… Она без слов опустилась на лавку, и никто ни о чем ее не спросил, только Груня поставила перед ней миску со щами и положила ломоть хлеба. Но, не тронув еды, бабка сидела целый час у стола, и никто не сказал ей ни слова…
Вечерело. По улице с песней прошла молодежь… Железные лопаты, ломы и топоры были у всех на плечах – это после дневной работы собрались уличанские отряды на вечернюю работу по укреплению города.
Проходя мимо домов, каждый вечер выборный позывщик стучал в окошки, и из каждого дома выбегал уже готовый к работе парень. Так каждый день выходил и Иванка, едва успев возвратиться из кузни.
В тяжелой мрачности и унынии проведенный день сбил его с толку. Он потерял ощущение времени. Услышав песню парней, он быстро выскочил, подхватил рукавицы, надвинул шапку и, захватив лопату, шагнул в сенцы.
– Иванку Истомина кликнуть?! – услышал он возглас с улицы.
– А ну их, изменщиков! Брось, не зови! – отозвался второй голос.
И Иванка услышал, как пустился бегом от дома позывщик…
«Пойти самому? Не пойти?!» – подумал он.
Громкая песня парней раздавалась уже в отдалении.
Иванка швырнул на пол лопату и молча прислонился к стене головой… Чувство обреченности и одиночества больно сдавило ему грудь и горло…
Иванка был не в силах сидеть дома, несмотря на предупреждение земских людей. Он давно не встречал Гаврилы. Пойти к нему, рассказать ему все… потребовать от него защиты… В другое время Иванка зашел бы к Кузе, но Кузя был послан Томилой в Опочку и Остров в Земские избы, да так пока и не возвратился…
Идя к дому хлебника, Иванка готовил заранее все упреки, какие обрушит он на Гаврилу. «Ты сам не велел говорить про Первушку. Я бы сказал про все – кто бы меня попрекнул! И бабка знала бы, что Первушка корыстник, и в дом его не впустила б. Ты один виноват во всем – ты и скажи земским выборным, что не изменная наша семья…»
Иванка стукнул в дверь, вышла жена Гаврилы.
– Дядя Гавря… – начал было Иванка…
– Какой он тебе дядя! – оборвала его женщина. –
«Когда вернется?» – хотел спросить Иванка.
– А коль что надо – ступай к нему в Земскую избу. А в дом пошто лезешь!.. – добавила женщина.
У Иванки перехватило дыхание, горло сдавило. Он сам не помнил, как повернулся от дверей, как не шел, а бежал по улице, сталкиваясь с прохожими, натыкаясь на тумбы и вызывая смех ребятишек, поздно заигравшихся в один из первых теплых майских вечеров…
Он не смел пойти в дом кузнеца, думая, что вместе со всеми другими и Аленка считает его предателем.
«Повидаться бы с ней на часок, рассказать бы ей все – неужто она не поверит!» – думал Иванка. Но как повидаться, как прийти в дом кузнеца, который вместе с другими в Земской избе уж, верно, корил их семью за измену городу и предательство… И Иванка поздно бродил один по темным пустеющим улицам, пока не начали запирать решетки. В последний миг он все же решился зайти к Аленке…
В этот вечер Мошницын, рано придя домой, завалился спать, чтобы выспаться разом за много дней и ночей. Иванка стукнул в окно, когда Якуня гулял с товарищами, бабка Матрена давно уснула и Аленка уже собралась ложиться.
Она встретила друга укором за то, что весь день он ее заставил дожидаться.
– Я чаял, и ты – как все, – ответил Иванка.
– А кто ж тебя любит? – шепнула Аленка ласково, как когда-то на берегу Великой, заглянув снизу в его глаза.
– Не знаю…
Она оттолкнула его:
– Ступай, поищи… Как найдешь, приди мне скажи.
– Нашел! – громко воскликнул Иванка, забыв, что через открытое окно его голос может услышать Михайла.
Он схватил и прижал Аленку.
– Ой, пусти!.. – прошептала она. – То-то, нашел!..
– Стало, веришь, Аленка, что я не видал Первушку в чулане? Бабка сказывает, что Захар приходил к Первушке тайком ночью.
– Пошто?
– Кто же их знает – пошто! Первушка – лазутчик боярский. Знать, и Захар…
– И ты, знать, таков же, как и Захар, и ты поклепать неправдой на друга готов для своей корысти…
– Когда так ты мыслишь, то и не быть между нами ладу! – резко сказал Иванка. – Либо ты мне поверь, что ни макова зернышка не соврал, либо прощай!
Аленка взглянула ему близко в лицо. В сумерках ее глаза казались огромными.
– Хочешь уходить? – спросила она.
– Не веришь – уйду.
– Я завтра ж тогда с Захаркой пойду к венцу…
– Нужна ты ему! У него есть невеста…
– Брешешь опять! – засмеялась Аленка, и она обхватила его крепче за шею.
Уверенная в том, что грамотку, отнятую у князя, Иванка из ревности приписал Захарке, она была уверена и в любви Иванки. Его ревность была для нее доказательством любви, и она сама позабыла девичью застенчивость.
– Ивушка мой, соколик, месяц мой ясный, люблю тебя, ни за кого не пойду, знаю, что ты с кручины ко мне не ходил, а Захарка наплел на тебя… Верю тебе одному…