Остров тайн
Шрифт:
Да вы присядьте. — Манов указал на раскладной стул, поставленный одним из помощников.
Ничего, не устал. В самом центре торчит полутораметровая каменная тумба сантиметров двадцать пять в поперечнике. Я ее и так, и этак: и приподнять пытался, и вдавить, и столкнуть, повернуть — никуда! На ней сверху небольшое четырехугольное углубление, и в нем, в этом углублении… вот эта штучка лежала.
Водолаз протянул руку. Под
Пластинка была золотая…
Мощные прожекторы «Иртыша» проникают в самую глубь бухты, где еще утром стоял корабль-пират, а теперь бросил якорь «Бриз». Он в свою очередь освещает естественный причал, откуда катера отвозят посетителей острова. Гости Стожарцева прощаются с ним, с командой «Бриза». Крепкие рукопожатия, объятия, пожелания доброго пути, скорого возвращения, быстрейшей встречи на Родине… и последний катер, набирая скорость, скрывается за поворотом бухты.
Наши друзья возвращаются на береговой хребет. На «Иртыше» зажигаются все палубные огни. Одна за другой взлетают ракеты, повисают в воздухе. В ответ с берега раздается залп. Ракеты медленно опускаются, гаснут. «Иртыш» выбрал якоря, ложится на курс. Сирена «Бриза» трижды проламывает тишину. Мореходов просигналил: «Счастливого плавания!»
Прожекторы потухли. С клотика замигали огни: «Счастливо оставаться!» И одновременно три мощных гудка посылают последний привет…
Звезды снова занимают свои места. Они горят еще ярче — им нужно наверстать похищенное у них время. «Иртыш» растворяется в мерцании ночи…
*
Стожарцев выключил приемник. В полумраке кают-компании только что отзвучали последние аккорды Первого концерта Чайковского в исполнении Святослава Рихтера и симфонического оркестра Ленинградской филармонии. В трепетном перекликании рояля и скрипок, в широких нарастающих звуках, полных страсти и жизнеутверждения, встают образы родной природы, слышатся боль и гнев, вера в светлое будущее…
За стеной, касаясь борта, тихо шелестит вода.
Вошел Мореходов:
Ермоген Аркадьевич, голубчик, час-то какой! Вам же тоже нужно спать. Сколько же можно без сна?
Иду, иду… Не мог оторваться. Какое исполнение! Какая виртуозность, глубина, одухотворенность!.. Как не хватало мне этого… Ну, спокойной ночи!
Спокойной ночи, Ермоген Аркадьевич. Будем надеяться, что сегодня она действительно будет спокойной.
А как же вы?
Через два часа меня сменят. Да нам-то что, наше дело моряцкое!
Уже в дверях Стожарцев остановился:
— Вот я сейчас слушал эту волшебную музыку. Вы говорили, что радио изобрел Александр Степанович Попов. Мне все казалось это имя знакомым… И я вспомнил! Вспомнил, пока сидел и наслаждался чудесными звуками. О Попове я слышал за несколько месяцев до того, как покинул Петербург. Но мог ли я тогда предполагать, что из лекции, прочитанной в Кронштадте, в собрании минных и других офицеров, где Александр Степанович впервые указал на возможность передачи сигналов на расстояние при помощи электромагнитных волн, вырастет такое чудо?
Стожарцев вернулся, сел:
Кстати, давно хочу вас спросить… Помню, попалась мне как-то книга… Умная и смелая книга: «О состоянии Российского флота в 1824 г.». Автор ее — Мореходов… Не ваш ли родственник,
Нет, — засмеялся капитан. — За честь бы счел, но — нет… Эту книгу написал выдающийся деятель русского мореплавания Василий Михайлович Головнин!
Личность во всех отношениях замечательная… Мичман Мореходов — это был его псевдоним. Так что — увы!.. — Мореходов развел руками.
Галлюцинация
Отчетливо вспоминалась белая ночь, когда, проводив ребят, он думал о странных совпадениях — телефонные звонки, дверной замок, рукоятка ножа, лежавшая словно бы не так, как он ее положил… Он не замечал, как бледнеют тени, как небо покрывается нежной акварелью, становится ярче…
Так сидел он, пока солнце не вынырнуло из прозрачной ряби Ладожского озера. Одиннадцать часов назад, поднявшись над стометровым скалистым обрывом Берингова пролива, пробудив жителей далекого Уэллена, начало оно запись нового земного дня. Пройдя десять тысяч километров по горам, лесам, равнинам, — заглянуло в русла могучих сибирских рек, в волны Байкала; ему улыбнулись волжские плесы, днепровские гирлы… Первыми пропели о его приближении перепел и жаворонок, за ними — иволга, зарянка. Потом, когда солнце было уже под самым горизонтом, спохватилась желтобрюхая овсянка, зяблик, длинноносая пищуха. А гимн о появлении его лучезарного величества исполнили скворец и пестрый щегол.
Как недавно это было!.. Но где было ему знать в то утро, что судьба столкнет его с человеком, вырезавшим на черенке ножа свое имя?.. Что он дважды встретится с этим «S» в круге?
Мореходов помнил рукоятку до мельчайших подробностей. И теперь, рассматривая рисунок, найденный в кармане Тома Кента, он понял, что тогда не ошибся, что это были не случайные совпадения, а звенья одной цепи!.. Неизвестный звонил, чтобы точно знать, когда его не будет дома. И тогда он проник в его квартиру. Был ли это Том Кент? Едва ли… Да это, в сущности, и не имеет значения.
— Это вовсе не «S», а просто изогнутая линия. Изогнутая линия, которая переворачиваясь, открывает… — Он подумал об этом еще позавчера, на «сахарной голове». Теперь же этот рисунок не оставляет сомнений в том, что и ручка ножа открывается: в ней тайник. А в тайнике был план — тот самый, — что нарисован на листке, вырванном из блокнота.
Это объясняет все: и появление «Фэймэза», и нападение на «Бриз». И понятно, почему в его квартире кроме ручки ножа ничего не тронули: предстояла широко задуманная операция, и задание было дано точное — выкрасть план, не оставив следов. И нужно отдать справедливость— сделано было здорово. Единственная осечка: дверной замок… Но агент не мог знать, что он «с характером».
На чуть посветлевшее небо с запада наползали тучи. Ртутный столбик барометра упал. Ничего не получится из предполагавшегося на сегодня похода…
О чем, капитан, задумался?
А, это ты, старина?.. Да вот — о замках. Выходит, понимаешь, что неисправные иногда лучше исправных.
Как так?
Пошли, расскажу… Кстати — не буди утром команду. Пусть отоспятся. Да и Ермоген Аркадьевич пусть отдохнет как следует.
Добро. А старик мировой! Одно жаль — не моряк.
Ну — у, это еще как сказать!.. Такого, брат, плавания, чтобы три четверти века тянулось, никто еще не совершал.