Осуждение Сократа
Шрифт:
Председатель суда не услышал, как подошел к нему начальник стражи, но отчетливо различил знакомое, отдающее лавровой жвачкой, дыхание.
«Он уже принес дурацкие наручники!» — подумал архонт и, уверенный, что это действительно так, сказал, не оборачиваясь к Энею: — Оковы не нужны обвиняемому!
— Я не принес оковы! — неожиданно сказал Эней.
— Отчего же? — вырвалось у басилевса. — Как твоя мысль опередила мою? — Басилевс удивленно разглядывал человека, известного ему до мелочей и не сулившего, казалось, никаких неожиданностей.
— Старый конь добредет до означенного правосудием стойла и без упряжки.
— Конечно, конечно… — с кривой гримасой согласился басилевс.
Эней не сводил заинтересованных глаз с желтого, похожего на человеческое лицо финика. Он будто вспоминал…
Старый философ прислонился к вытертой до блеска дубовой спинке, посмотрел на свой камушек, греющий руку далеким полузабытым теплом. На пальцах темнели размытые бороздки сажи.
— У него что-то в горсти… — зашептал секретарь басилевсу.
— Что там может быть? — язвительно спросил председатель суда. Кинжал? Быстродействующий яд? Или кошелек с золотыми монетами?
Секретарь обиделся.
— Камушек, — спокойно сказал Эней. — Обыкновенный камушек от домашнего очага.
«Кажется, тогда я приказал Энею отобрать камушек. Глупо, очень глупо. И почему это проклятое дело опять перешло ко мне? Разумеется, дела религиозного свойства надлежит разбирать басилевсу. Но я мог заболеть. Меня давно тревожит печень. Видят боги: я говорю сущую правду. В конце концов это дело могло обрести государственную окраску, и тогда на моем месте оказался бы архонт-эпоним. Чем я провинился перед богами? Почему они дали мне долгую память, но не вразумили, как поступить? И что я мог изменить в своенравном судейском хоре? От меня ничего не зависело. Не бросил же я собственной рукой эти триста шестьдесят камушков! Может быть, Судьба склоняет меня к милосердию? Но разве я лишил обвиняемого последнего слова? Заковал его руки в печально гремящие оковы? Вырвал из горсти безвредный камень? Я делал то, к чему обязывала Фемида, и не моя вина в том, что человек сойдет в Аид. Правда, люди не вспомнят после ни одного бросателя камушков, а в памяти останусь я, архонт-басилевс Аполлоний, председательствующий на этом суде. Люди умеют общее добро и зло взваливать на тележку отдельных граждан. О, как тяжело угождать всем Двенадцати богам! Да и двенадцать ли их теперь? Может быть, этот старик служит какой-то новорожденной богине? Смутное время. Как было просто, когда на Олимпе правили боги богов Уран и Гея!» — Аполлоний сжал руками виски, словно стараясь прекратить поток опасных мыслей.
— Нужно увести обвиняемого! — напомнил Эней.
— Да, да, — думая о своем, согласился басилевс. — Увести.
Начальник стражи почему-то не двигался с места.
— Подожди! — спохватился басилевс. — Я должен спросить у него…
— Я жду! — понимающе сказал Эней.
«Это уж слишком! — подумал басилевс. — Откуда он может знать, как я намереваюсь поступить? Ошибаешься, всеведущий Эней! Я могу сказать вовсе не то, что ты предполагаешь!» — Но с языка сорвалось вопреки ожиданию: — Есть ли у тебя пожелание ко мне, Сократ?
«Что он стелет ему ковры?» — удивился секретарь.
— Благодарю, Аполлоний! — просто, как равному, сказал Сократ, и председатель суда впервые ощутил на себе по-юношески живые глаза философа. — Я хотел бы перед уходом поговорить с друзьями.
— Говори, но не долго! — пробурчал басилевс.
Шлепая босыми ногами, философ побрел к просцениуму, Эней, следующий за ним, поднял руку, и двойная цепь скифов-стражников распалась, давая дорогу мудрецу.
— Подойдите поближе, друзья! — весело попросил Сократ, вглядываясь в медленно убывающую толпу. — Кажется, я вижу на ваших лицах тень беды? Разве что-нибудь случилось? Не могли
— Но ты же не умеешь играть! — вырвалось у Великого хулителя.
— Что за потеря? Благодаря несравненному Мелету я еще сумею обскакать многих в мусическом искусстве. Приветствую и тебя, сосредоточеннодумающий Платон! А что так неохотно подвигается Критон? Или он опасается, что вместо добрых слов ему достанутся школьные розги? Не бойся, дружище! Ты же видишь, что в моих руках ничего нет, кроме безвредного рога. А о чем мне хочет поведать Аполлодор? Говори, же громче, милый Аполлодор, а то мои уши забиты судебными речами! — Старик забавно ковырнул мизинцами в ушах.
— Я скорблю о Правде! — грустно улыбнувшись, сказал Аполлодор. Она умерла здесь раньше, чем ты, Учитель!
— Что ты говоришь? — удивился мудрец. — Как она могла умереть? Посмотри-ка на эту пастушью флейту. Сейчас я ее сломаю, мой дорогой Аполлодор! Вижу твое недоумение. Тебе, конечно, жаль флейты, не оскорбившей человеческого слуха. И все же старый крушитель неумолим. — Сократ приложил флейту к согнутому колену. — Все! Флейта сломана. Можешь обливаться горестными слезами, дружище Херефонт. Но умерла ли вместе с флейтой Музыка? Как ты думаешь, Аполлодор? — И философ торжествующе показал целую и невредимую флейту…
Когда басилевс, бездумно созерцающий медную крышечку, пришел в себя, Сократа на сцене уже не было. Что-то большое, темное, не имеющее определенной формы, удовлетворенно ворча, текло по боковым пародам на улицу, и зал становился другим, солнечным, легким.
— Его увели? — тихо, ни к кому не обращаясь, спросил человек с ассирийской бородкой.
— Как всегда, Седьмым выходом, — также тихо отозвался секретарь, скатывая протокол в тугой рулончик.
Председатель насторожился:
— Почему «как всегда»?
— Но этот выход — ближний к Старой тюрьме! — равнодушно пояснил секретарь.
— Ах, да! — с натянутой улыбкой согласился архонт. — Я, кажется, сегодня устал… — Он приложил палец к восковой дощечке в том месте, где была прочерчена цифра «360». Воск быстро нагревался и таял. — Наконец-то все кончилось! — Архонт, будто ожидая подтверждения, внимательно посмотрел на секретаря.
— Да, кончилось… Проклятье! — Рулончик никак не входил в узкое отверстие. Секретарь вздохнул и стал закручивать свиток заново.
— Кончилось… Кончилось… — Басилевс вышел из-за стола, разминая плечи, как заправский атлет.
— От усталости есть прекрасное средство! — вспомнил секретарь, с трудом засовывая протокол в металлический цилиндр. — Мандрагорова настойка.
— Да, да. Нужно испробовать. Не представляю, как разбирают судебные дела наши вечные старики в Ареопаге. Наверное, служат не Истине, а Морфею.
— Лучше всего настоять корни… — продолжал свое секретарь.
Архонт наклонился, не сгибая колен, и поднял финик, пробудивший в нем странные фантазии. Финик как финик. Чем он мог напомнить ему человеческое лицо? Желая убедиться, не виной ли всему расстояние, басилевс отставил руку с фиником, настороженно смотрел, но причудливые изгибы не складывались в прежние осмысленные черты. Человек с ассирийской бородкой прицелился и расчетливо-ленивым движением бросил сушеный плод в темную прорезь люка. Попал. Второй архонт и дадух-факелоносец когда-то недурно играл в коттабий.