Осуждённые грешники
Шрифт:
— Лучше нам этого не делать.
Металл скрежещет по металлу, когда я беру молоток и поворачиваюсь к костру. Жар, пот и упреждающий скулеж переполняют все это. Пламя костра касается моего бицепса, когда я огибаю его, и прежде чем эти всхлипы превращаются в крики, AC-DC60 снова заполняет пещеру.
Музыкальный вкус Габа, может быть, и отвратителен, но он определенно подходит.
К тому времени, когда
Ледяной ветер охлаждает пот под рубашкой. Мой взгляд падает на обнаженный торс брата рядом со мной, кровь, запекшаяся на нем, теперь стала ржаво-коричневой. В холодном свете дня он выглядит еще более непристойно, и если кто-нибудь из местных жителей, идущих на утреннюю электричку, увидит его во всей жестокой, обнаженной красе, это не сулит ничего хорошего для семейной эстетики.
— Ты похож на злодея из фильма-слэшера девяностых годов, — ворчу я, поправляя булавку на воротнике. — Не выходи за мной на дорогу.
Он идет легкой, неторопливой походкой, словно во сне пробирается по заснеженным ущельям.
— Не хотелось бы портить твою репутацию джентльмена, — сухо говорит он.
— Кто-то из нас должен поддерживать видимость.
— Мм. Но любой, у кого есть хоть половина мозга, поймет, что если ты ложишься с собаками, то просыпаешься с блохами.
Я разражаюсь смехом.
— Тогда хорошо, что ни у кого на этом Побережье нет и половины мозга.
Он останавливается в нескольких метрах от кустов, окаймляющих дорогу, и безразличным взглядом пробегает по пуговицам моей рубашки и острой складке на брюках спереди.
— Если тебя это утешит, то ты не выглядишь так, будто только что раскроил человеку мозги молотком, а потом пинком отправил его в огонь.
Я сдерживаю ухмылку.
— Думаю, это, возможно, самая приятная вещь, которую ты мне когда-либо говорил, брат. Видимо мы сближаемся.
— Видимо ты надышался дымом, — он мгновение наблюдает за мной. — Чувствуешь себя лучше?
Да, черт возьми. В крови гул, а в груди легкость. Несмотря на боль между лопатками и тонкий слой пота, покрывающий мою кожу, костюм сидит на мне теперь немного лучше. Как будто монстр под ним потерял объем и теперь его легче скрыть.
Конечно, Габ получает гораздо более простой ответ.
— Чувствую себя хорошо.
Его взгляд скользит за мою голову и темнеет.
— Что у тебя в машине?
Это простой вопрос, но поскольку я знаю ответ, он напрягает мои мышцы.
Пенелопа.
Я оборачиваюсь, и шум в моей крови мгновенно стихает.
Насилие, импульсивность. Мрачные черты, которые присущи моим братьям, а не мне, застилают мне глаза. Я пробираюсь сквозь кусты к Блейку.
Этот мудак не видит, как я приближаюсь. Он слишком занят тем, что наклоняется к окну со стороны пассажира, прижимая ладони к стеклу.
Ярость. Решимость. Взмах пальто, и кончики пальцев касаются рукояти пистолета, но не находят ее. Вместо этого они сжимаются в моей ладони и образуют кулак, который оттягивается назад и разрывает последнюю нить моего самообладания.
Боль.
Но скажите это моему левому кулаку. Он встречает его челюсть на пути вниз, откидывая его шею назад и давая мне возможность увидеть панику в его глазах.
Наслаждение. Беспамятство. То, как его череп отскакивает от обледенелой дороги, только подстегивает меня. Я держу его за шиворот полиэстеровой рубашки. Еще один удар рассекает кожу на костяшках пальцев, и, что ж, я понимаю, что теперь нет смысла отступать. Следующий удар вызывает хруст, который кажется непоправимым, и любой мужчина, обладающий хоть каплей спортивной чести, оставил бы все как есть — это не честный бой. И никогда им не был. Но под безмятежным рассветным небом я не мужчина. Я — животное в очень хорошем костюме, защищающее то, что принадлежит ему.
Защита Блейка пала, и меня останавливают не протестующие вопли Гриффина, не хор моих людей, бормочущих ругательства, а крепкая хватка брата на моем плече.
— Basta61, — вот и все, что он говорит.
Я позволяю безжизненному телу упасть и смотрю на свои костяшки пальцев.
Необратимо. Безвозвратно.
Мое прерывистое дыхание обжигает легкие, и я задираю подбородок к жемчужно-серому небу. Если бы мама могла видеть меня сейчас, ее сладкоречивого сына, использующего кулаки, а не слова. И ради чего?
Когда мой взгляд опускается, он останавливается на другом.
Голубом. Бездонном.
— Иди, — говорит брат. — Я закончу с этим.
Я не свожу глаз с Пенелопы. Не могу. Ни когда я переступаю через лужу свежей крови, ни когда приглушенное «что ты наделал?» Гриффина касается моих ушей, когда я дергаю дверь машины и захлопываю ее за собой.
Шесть пар глаз смотрят на меня через лобовое стекло. Ни один из них не принадлежит ей, так что никто из них не имеет значения. Я включаю передачу и не смотрю через плечо, когда сдаю назад.
Ее пристальный взгляд обжигает мои окровавленные руки, сжимающие руль.
— Какого хрена, Раф?
Раф. Это первый раз, когда она назвала меня сокращённый именем. И мне нравится, как она его произносит. С шоком, омраченным затаенным дыханием. Из-за этого мои веки закрываются дольше, чем это безопасно, когда я еду со скоростью 128 километров в час по проселочной дороге.
Я не отвечаю. Вместо этого я смотрю на дорогу впереди и думаю о том моменте, когда я впервые подумал, что рыжеволосая девушка в украденном платье может быть Королевой Червей. Это был вечер свадьбы моего брата, а взрыв в порту только что озарил ночное небо оранжевым светом. Я задумался, хотя и не всерьез — если бы это было началом моего падения, каково было бы на дне. Оказывается, что там полно тяжелого дыхания Пенелопы, ее цитрусовых духов и звуков White Christmas Бинга Кросби.