От мира сего
Шрифт:
— Сейчас увидишь березу, — заметила Нюра. — С нее и начинается наше село…
Береза была, должно быть, уже порядком старая, стояла вся заснеженная, обсыпанная темными точками воробьев и ворон.
Рядом с березой я увидела невысокую избу, окруженную низеньким забором.
— Тут мой крестный живет, — продолжала Нюра. — Тоже на войну вместе с отцом уходил и тоже живой вернулся.
— У него орден солдатской Славы есть, — вставил Кирюша.
— Да, — кивнула Нюра. — Он был, говорят, смелым разведчиком, очень
— Что с ним? — спросила я.
— Сердце, — ответил Кирюша. — Сам признается, все вроде бы ничего, а сердце уже никуда…
— К нему сын из города приезжал, — снова начала Нюра. — Сказал, давай, папа, переезжай ко мне. А он ни в какую: что мне, говорит, у вас среди камней делать?
— Он упрямый, — согласился Кирюша. — Взять хотя бы эту самую березу, сын говорит: надо срубить ее, вдруг, не ровен час, упадет на избу, крышу раздавит, а отец говорит: еще чего придумал? Эта береза еще моего деда помнит, как же это я ее рубить буду…
— Так и не срубил, — сказала Нюра.
Мы проехали еще немного, потом остановились.
Возле калитки крайнего дома стоял Белов, опираясь на костыли. Рядом с ним — Паша.
— Наконец-то, — сказал Белов.
Я выскочила из саней и подбежала к нему. Он крепко обнял меня здоровой рукой, и мы долго стояли так, не говоря ни слова. Потом я обернулась к Паше, она прижалась холодным с мороза лицом к моей щеке, и моя щека сразу же стала влажной.
— Дай-ка я на тебя погляжу хорошенько, — сказал Белов, когда мы вошли в просторную избу, в которой уже шумел самовар на столе, а большая русская печь излучала ровное, стойкое тепло.
— Какая ты теперь стала, Уланская мисс…
— Будет тебе. — Паша погладила меня по голове, по плечу. — Обзывает девку каким-то чудным словом…
— Совсем не чудным. — Белов на миг закрыл один глаз и снова открыл его. — Мы ее все так в госпитале звали, что, разве не так?
— Ладно, хватит. — Паша легонько подтолкнула меня к столу. — Давай садись, с мороза-то горячий чай самое милое дело…
Оба они — и Белов, и Паша — постарели с той поры, как мы виделись в последний раз.
Он стал совершенно седой, под глазами легли темные круги, а Паша, и раньше худенькая, теперь словно бы окончательно истончилась, сзади ее свободно можно было принять за девочку.
— К вечеру наш Андрюша из Горького приедет, — сказал Белов. — Он там школу механизации заканчивает и обратно в колхоз вернется…
— Сперва в армии должен послужить, — вставила Нюра. — Потом уже обратно, домой.
— Что ж, пусть послужит в армии, — кивнул головой Белов. — Как не служить, если время пришло…
За окном послышались звуки гармони. Кто-то шел мимо дома, наигрывая что-то печальное.
— Гляди-ка, мой друг выполз, — сказал Белов и пояснил: — Это Нюрин крестный…
— Я тебе давеча о нем рассказывала, — добавила Нюра.
—
Мы долго сидели за столом, пили чай из старинного самовара, Паша все время подвигала мне то пышки с изюмом, то моченую бруснику, то маринованные грибы, упоительно пахнувшие укропом, лавровым листом и, как мне казалось, русским морозным лесом, в котором сосны трещат от холода, а на снегу неясные следы какого-то пробежавшего зверя.
Было очень тепло, даже жарко, меня немного разморило от тепла, вдруг нахлынувшего после улицы, за окном то приближалась, то вновь удалялась гармонь, на которой старательно играл крестный Нюры, и вдруг почудилось, это все уже было со мной раньше, мне уже довелось когда-то быть здесь, в этом теплом и чистом доме, только я никак не могла вспомнить, когда именно…
Свадьба была шумная. Три гармониста, кроме них еще крестный Нюры, старый солдат, играли без устали, сменяя друг друга. Потом пели песни, потом плясали и снова пели.
Я сидела рядом с Беловым, по другую его сторону сидела Паша.
Нюра была одета в бордовое бархатное платье, которое необычайно шло ей, оба — и она, и Кирюша — не сводили глаз друг с друга.
— Знаешь, кого я вспомнил? — спросил Белов меня и сам же ответил: — Тупикова. Как-то он теперь? Женился или один кукует, все по тебе страдает?
Я засмеялась:
— Вот еще, страдает, скажете тоже. Он давно женился, наверно, уже ребенка завел, а то и двоих…
— Это дело недолгое — детей завести, — согласился Белов. — По себе знаю.
Он перевел глаза с дочери на сына Андрюшу, приехавшего из Горького, рослого, что называется, косая сажень в плечах, похожего на Нюру, такого же светловолосого и голубоглазого.
— Помнится, Тупиков на тебе вроде бы жениться хотел, — продолжал Белов. — А ты как будто бы ни в какую, было так?
— Было, — ответила я.
— Вот что, — сказал Белов Андрюше, сидевшему напротив него за столом. — Поставь-ка мою любимую…
— Сейчас, — отозвался Андрюша.
— Послушай-ка мою любимую песню, — промолвил Белов. — Да ты ее знаешь, Уланская, как не знать…
Андрюша подошел к комоду, на котором стоял старинный, с затейливо изогнутой трубой граммофон, начал старательно крутить ручку.
Все замолчали, приготовились слушать.
Пластинка была, очевидно, старая, порядком стертая, и все-таки спустя несколько секунд мы услышали:
Ямщик, не гони лошадей…
Это пела Варя Панина, та самая знаменитая русская певица, чья пластинка некогда хранилась у бабушки.
Все притихли, слушали Варю Панину, а она все не уставала просить настойчиво и грустно: