От мира сего
Шрифт:
— К женщинам пристают? Да? Скажи правду?
— Ну, пристают, — лениво ответила она. — И так бывает.
— И к тебе пристают?
Еще раз удивился сам себе: с тревогой ждет, что она скажет. А она сказала:
— Я лицо сажей мажу, платок надвину низко на нос, они думают, старуха старая…
Он чуть усмехнулся:
— Знаешь, я тебя поначалу тоже за старуху принял.
— Ну и что с того? — Голос ее снова зазвучал озабоченно, почти сердито: — Слышь-ка, сиди тихохонько, не ровен час, немцы застукают…
— И то правда…
Он улегся поудобнее на своем сеннике.
—
Как-то она спустилась к нему, сказала:
— Половина немцев двинулась, куда, не знаю.
— Но еще кто-то остался?
— А как же, конечно, остался.
Он вздохнул.
— Стало быть, мне еще долго томиться здесь. А ведь я, хочешь знать, уже здоровый.
— Так уж здоровый? — усомнилась Дуся.
— Здоровый. Пора уходить, Дуся…
— Как знаешь, — сказала она негромко.
А вечером пришла снова, спросила:
— Когда думаешь уходить?
— Завтра рано утром.
— Тогда собирайся.
— Мне что собираться, — усмехнулся он.
Приподнялся, встал с сенника, стал рядом с нею. Вдруг ощутил себя здоровым, сильным, словно и не был ранен вовсе. Будто ничего никогда с ним не случалось, ровным счетом ничего.
— Завтра рано утром, — повторил снова, — больше ни минуты…
Она кивнула. Он обернулся к ней, положил обе руки на ее плечи. Долго вглядывался в ее лицо, смутно белеющее в темноте, стараясь разглядеть выражение глаз. Но так и не сумел разглядеть.
— Что, уже зима? Неужели так рано?
— Нет, — ответила она. — Просто снег раньше выпал и уже растаял.
Он рассеянно, думая совсем о другом, кивнул головой.
«Что это со мной? — мысленно спросил он себя. — Да что же это такое? Почему?»
И, уже не думая ни о чем другом, обнял ее, мягко, но настойчиво потянул к себе.
— Зачем? — только и спросила она, он не ответил, потянул ее к себе еще ближе, губами отыскал ее губы.
Потом она убежала, быстро, он не успел произнести ни слова, метнулась в сторону, и нет ее, как не было. А он заснул крепко, совсем как, бывало, в детстве, без снов, очень спокойно, словно никакой войны и в помине нет.
Она разбудила его. Явилась рано, еще ночь была на дворе, в руках миска щей.
— Поешь, — сказала. — Пока горячие…
Он взял миску, поставил возле себя, но есть не стал, схватил Дусину руку, поднес к своему лицу.
Она не вырвала руку, только сказала еще раз:
— Ешь, пока горячие, тебе нынче в дорогу…
Он хотел спросить, не сердится ли она на него, не обижена ли, попросить у нее прощения, сказать какие-то самые на всем свете нежные слова и молчал.
Она тоже молчала. Он опустил лицо в ее ладони, как бы окунулся в них, вдыхая чистый, слегка горьковатый запах молодой кожи…
Перед рассветом они вышли из дома. Темнота кругом, вдалеке угадывается лес, тот самый, в котором Дуся нашла его. Кое-где на ветвях деревьев слабо светлеет медленно тающий снег.
— Постой, — сказал Корсаков, — дай надышаться.
Стал рядом с калиткой, поднял голову к темному, беззвездному небу.
Внезапное ощущение счастья пронзило его мгновенно. И в самом деле: вот оно, счастье, не что иное, давно неиспытанное, почти
— Пора идти, — прервала Дуся его мысли, — самое время.
Он приблизился к ней, стал вглядываться в ее лицо, уже успев привыкнуть к темноте, и теперь ясно различал ее глаза под негустыми бровями, тугую округлость щек, плотно сжатые невеселые губы…
— Дуся, — сказал он, слезы подступили к его глазам, но он пересилил себя, не заплакал. — Дуся, поверь, ты вошла в мою жизнь навсегда.
Вдруг стало совестно: что за выспренние слова? К чему это?
«Но ведь это правда, — оспорил он самого себя. — Это же так и есть, она по-настоящему вошла в мою жизнь».
Очень тихо, почти шепотом он произнес:
— До того трудно уходить от тебя…
Она повторила еще раз:
— Надо идти, сейчас самое время…
Он крепко схватил ее за руку, и рука ее дрогнула в его ладони.
— Иди, — скорее почувствовал, чем услышал ее слова, — иди, пора…
— Да, — бросал он. — Иду, еще минуту, подожди…
И не двигался с места. Потом, решившись, шагнул вперед, пошел все быстрее, обернулся, она стояла на том же месте, возле своего дома. Хотя он не мог видеть ее лица, ему показалось, глаза ее с печалью, с тревогой глядят ему вслед. Может быть, она хочет сказать еще что-то напоследок? Да разве он все сказал ей, что хотел, о чем думал? А теперь он уже далек от нее и будет еще дальше, скоро она и вовсе скроется из его глаз, кто знает, суждено ли им повстречаться еще раз, снова?..
И вдруг он повернулся, побежал обратно, не думая о том, что вот-вот станет светло, его могут увидеть, кругом враги, впереди опасность, ни о чем не думал, только одного хотел: снова быть с нею, хотя бы ненадолго, хотя бы на одну лишь минуту.
Подбежал, обнял ее крепко, слезы хлынули ему в глаза, он не стеснялся слез, а Дуся стояла, не шевелясь, не говоря ничего, и щеки у нее были влажные, то ли от его, то ли от ее слез.
Медленно, постепенно начало светлеть небо, у яблони возле калитки задрожали ветви, сбрасывая на землю последние, еще сохранившиеся со вчерашнего вечера капли дождя.
— Иди лесом, — сказала Дуся, слегка оттолкнув его от себя. — Вон тем, дальним, все время держись правее, а после, как выйдешь на большак, нырни в рощу, пережди до вечера и опять иди, только уже не большаком, ищи лесную дорогу…
Он пошел, уже не оглядываясь, но зная, что она стоит, по-прежнему глядя ему вслед, пока он не скрылся в лесу.
Лес встретил хмурой изморосью, запахом гниющего мха, рыжей мокрой хвоей на тропинках, ведущих в разные стороны.
Корсаков пощупал мешок, который Дуся дала ему. Вареная картошка, кажется, морковка. Должно быть, от себя оторвала, не иначе. Но он взял, не мог не взять. Сколько придется идти, прятаться от немцев, сколько впереди дорог, перелесков, рощ?..