От мира сего
Шрифт:
Увидев Маргариту Валерьяновну, он вскакивал со стула, долго, с чувством целовал протянутую руку, спрашивал заботливо:
— Как вы сегодня, дорогая?
Обычно он не уходил вплоть до самого вечера, сидел рядом с Маргаритой Валерьяновной в холле, оживленно беседуя о чем-то.
— И как только языки не притомятся молоть да перемалывать — и, наверно, все одно и то же? — удивлялась няня Кира, однако в то же время замечала одобрительно: — Старые, а не чета нынешним, молодым, вон — словно голубки беседуют, никак наговориться не могут. Должно, любят друг дружечку, один без другого никак не обойдется… —
— Думаете, он ей муж? — спросила Вика. — Вот уж нет! Ни он ей не муж, ни она ему не жена!
— Это ты потому так считаешь, что они «выкают» друг другу? — спросила Алевтина.
Вика решительно покачала головой.
— Отнюдь. Я видала таких вот женатиков, женаты чуть ли не полвека, а один другого только на «вы» и никак не иначе. Нет, просто чувствую: вовсе они не муж и жена, даю голову на отсечение!
Должно быть, Вика безусловно гордилась бы своей проницательностью, если бы знала всю правду такой, какая она есть.
Они и в самом деле не были супругами, Маргарита Валерьяновна и Алексей Александрович. Самые близкие друзья, возлюбленные в далеком прошлом, прошедшие многие жизненные испытания, но не супруги. И никогда ими не были.
Когда-то Маргарита Валерьяновна блистала в одном провинциальном театре, была примадонной, играла заглавные роли в опереттах «Сильва», «Марица», «Принцесса цирка».
А он был гример, всего-навсего, однако заслуженно считался отличным мастером своего дела. Многие актеры называли его «волшебником», и он поистине оправдывал свое прозвище. Досконально изучив особенности человеческого лица, он поистине творил чудеса: к примеру, мог превратить немолодую, некрасивую физиономию в нечто прекрасное, поражавшее издали своей неоспоримой свежестью и юностью. Мог придать любое выражение глазам, одним легким штрихом сделать из бесформенного, вялого рта пленительной красоты губы, из плоского, в морщинах лба — выпуклый, гладкий и чистый лоб…
Однажды, тому уже много, много лет, после спектакля, прошедшего удачно, возбужденная успехом, аплодисментами, возгласами «браво», примадонна попросила гримера проводить ее домой.
Позднее сама признавалась:
— Не пойму, как это все получилось. Так как-то, стихийно… — И добавляла: — Это мой каприз, а я, как известно, со своими капризами не могу справиться…
Разумеется, в скором времени она и думать о нем позабыла, всецело занятая новыми стихийно возникавшими капризами, но он был не в силах позабыть ее, тем более что изо дня в день встречался с нею в театре. Она проходила мимо него с независимым видом, не глядя, а он неизменно провожал ее взглядом. Но не пытался напомнить о себе, боясь быть назойливым, и продолжал тихо, безмолвно, преданно любить ее.
Шли годы. Маргарита Валерьяновна была вынуждена перейти на возрастные роли, потом и вовсе ей стали предлагать роли старух, она взбунтовалась, поссорилась с начальством, перешла в другой театр, а там ее вообще перестали занимать в спектаклях, главный режиссер так прямо сказал ей в лицо:
— Пока что спектаклей со стариками не предвидится…
И она решила
— Нет штатной единицы, как только будет, непременно вспомним о вас…
И не вспоминали ни разу.
Другие рубили сразу же с плеча:
— Старовата, матушка, разъезжать по городам да весям, куда вам…
Пришлось, как она выражалась, уйти со сцены, но вечно помнить о ней.
И вот — настоящая, неприкрашенная старость. Внезапно нагрянувшее одиночество, воспоминания о невозвратном прошлом, стены, увешанные афишами и собственными портретами в различных костюмах.
Друзья, какие были, разъехались в разные стороны, иные умерли в свое время, поклонники тоже отвалились, как не было их никогда, остался лишь один-единственный, верный, неизменный друг, старый гример Алексей Александрович, тот самый, которого она некогда посчитала своим капризом.
Многое изменилось в его жизни за прошедшие годы, он женился, заимел двоих детей, похоронил жену, выдал замуж дочерей, дождался внуков, но все это было как бы прелюдией к основному, самому главному в его бытии — к ней, его звезде, его примадонне.
Однажды он явился к ней, когда она лежала больная, одинокая, всеми забытая, и с той поры продолжал неизменно и верно служить ей.
Нет, он не мозолил ей глаза, не пытался убедить ее жить вместе, хотя, должно быть, теперь она бы наверняка согласилась, лишь бы не оставаться в одиночестве, но каждый миг его жизни был посвящен ей, и только ей одной.
И она, успев привыкнуть к его преданности, к постоянной заботе, стала, как это обычно водится у многих людей, бездумно пользоваться бескорыстной любовью своего давнего возлюбленного.
Он являлся к ней утром, приносил молоко, кефир, свежий хлеб, мясо, картошку, овощи, готовил ей завтрак, обед, мыл посуду, выводил гулять любимую таксу Джуди, потом шел в прачечную за бельем или начинал генеральную уборку в ее крохотной квартире, в то время как она, забравшись с ногами на тахту, читала вслух отрывки из «Ромео и Джульетты».
Он мыл и натирал пол и выбивал единственный коврик на улице.
Накормив Маргариту Валерьяновну в последний раз и вымыв посуду, он отправлялся домой, благо жил не очень далеко от нее, всего лишь четыре троллейбусных остановки, а утром снова являлся в одно и то же время, как она говорила, на свою ежедневную вахту.
И теперь он так же аккуратно и педантично, всегда в один и тот же час, в пять часов вечера являлся в больницу.
Целуя попеременно ее руки, он спрашивал всегда одно и то же:
— Как вы сегодня? Вам лучше, скажите правду?
— Сама не знаю, — тянула она. — Вроде бы с утра было лучше, а сейчас опять не очень…
Он пугался. Она видела, как мгновенно наливались темнеющим блеском его глаза, окруженные морщинками.
— Может быть, вызвать какого-нибудь профессора на консультацию? — озабоченно спрашивал он. — Найти самого лучшего специалиста и вызвать его сюда, в больницу?
— Не знаю, — она надувала губки, полузакрыв глаза. — Может быть, и стоило бы…